Евгений Цыганов — Полине Цыгановой: «Это в шуме сегодняшнего времени: появилось много людей, которые знают, как надо, и поэтому постоянно что-то комментируют и осуждают»

В Петербурге в разгаре съемки амбициозного небайопика под рабочим названием «Шум времени» о Дмитрии Шостаковиче — режиссер и генеральный продюсер картины Алексей Учитель готовит премьеру к 120-летию со дня рождения композитора. Актеру Евгению Цыганову досталась роль Сергея Прокофьева (и два часа пластического грима перед каждой сменой), а его дочери Полине — роль Красивой Девушки. И это полный метр, где на площадке впервые встретились два поколения Цыгановых. Редкая удача, подумали мы — и решили первыми, до Учителя, поймать отца и дочь в одном кадре. Шалость удалась: ловля заняла примерно пять часов и развернулась в полноценный спектакль-антракт — придуманный нами жанр иммерсивного проживания момента.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Площадь Островского. Коман­да Собака.ru в сборе. Задача: поймать в один кадр Цыгановых, а может, и поговорить с обоими. Договорились на 16:00, но что-то пошло не по плану: Евгений уехал на перерыв, Полину грими­руют. Сидим на скамеечке, дума­ем о шуме времени. 17:00. В ход пошел кинокорм и третья чаш­ка кофе. В час небывало жарко­го дня на мерцающем горизонте соткалась художник по костюмам Надежда Васильева. Надя толь­ко что одела для масштабной сце­ны массовку, человек сто — не меньше. «О! А вы тут что сиди­те? Ну, сидите!» — и растворилась. 18:00. Продюсеры сообща­ют, что Полина освободилась, но Евгений отправился разгримировываться. 19:00. Только теперь мы наконец понимаем, что кино — профессия для очень, очень тер­пеливых. 20:00. Евгения, по слу­хам, отпустили со съемок. А вот у Полины поправка грима. Кофе не лезет. Бутерброды с колбасой за­кончились. Осталось печенье. Меланхолично жуем. 20:30. Евгений появляется у гримвагена. Пройдя за пять часов на съемочной пло­щадке когнитивно-телесную прак­тику «Шум времени», Ксения Го­щицкая бросается наперерез.

Задумка встретить вас фразой «Я не узнаю́ вас в гриме» провалилась — вы опять со своим лицом.

Да, сегодня точно уже не будет съемок, а пластический грим — слишком неудоб­ная штука, чтобы ходить в ней весь день.

В небайопике Учителя о Шостаковиче вам досталась роль композитора Сер­гея Прокофьева. Сегодня на съемках было много музыки и мы видели, как репетирует большой оркестр. А что для вас самого значит звучать?

Ну так-то у меня есть рок-группа «Ме4та». А концерт — неважно, классику исполня­ют или рок, — это всегда ритуальный акт: люди на сцене создают музыку, которая су­ществует только в данный конкретный мо­мент. Звучание зависит от вдохновения пер­вых скрипок, от энергии дирижера в этот день. Оно может случиться рядовым, а мо­жет оказаться чудом. Кстати, похожая исто­рия происходит в театре, поэтому я и люблю сцену, — создается общая вибрация, и мы вдруг становимся зрителями или участника­ми и свидетелями уникального звучания.

Значит, кино — это не мистериаль­ный, а рукотворный процесс? Если сцена не получилась, ее всегда можно переснять.

В кино энергия распределяется по-другому — как заряд между режиссером, оператором, акте­рами. Кино тоже может быть чудом, если люди, которые над ним работают, обладают чутко­стью к моменту, пространству и времени.

Получается, что чуткость актера пре­вращает его в проводника, как в не­кий метафизический Wi-Fi?

Петр Наумович Фоменко говорил, что без метафизики нет артиста. Эта фраза даже звучит в спектакле «Комедия о трагедии», которую я поставил по записям читок «Бо­риса Годунова» в «Мастерской Петра Фо­менко» к 90-летию мастера. Еще он го­ворил, что восприятие в актерском деле важнее самовыражения. Это в том числе и про восприятие «шума времени», как вы понимаете.

Как в вас уживаются субличности ак­тера и режиссера? Это ведь диаме­трально противоположные задачи. Вы умеете договариваться сами с собой?

Выходит, что так. Вообще, послужив в Те­атре на Таганке с 13 лет, я имел возмож­ность увидеть, как устроена закулисная жизнь, и думал стать театральным режис­сером. Поэтому в Московскую междуна­родную киношколу я поступал на факуль­тет режиссуры. Но судьба сложилась так, что в основном я работаю актером. К своим режиссерским фантазиям я возвращаюсь в основном в театральной форме. Кино до­роже и сложнее. Кинозамыслы у меня есть, но пока не нашелся такой отчаянный чело­век, который мог бы их финансово поддер­жать, не вмешиваясь в процесс.

Зато нашлись те, кто поддержал ваши театральные замыслы, — 28 янва­ря в день памяти Бродского вы по­казали премьеру спектакля «Мра­мор» в петербургском музее «Полторы комнаты».

Создатель любимого всеми музея Мак­сим Левченко захотел интегрировать в него какие-то театральные активности. Но всем известно, что Иосиф Александрович, в быв­шей коммуналке которого и созданы «Полто­ры комнаты», не любил, когда кто-то другой декламирует его стихи. Сначала курато­ры музея обратились к режиссеру Дмитрию Крымову, он даже дал свои наброски, но осу­ществить их по разным причинам оказалось невозможно. Тогда команда озадачила меня. Я подумал, что у Бродского есть всего две опубликованные пьесы — «Мрамор» и «Де­мократия». И поскольку действие «Мрамо­ра» происходит в тюремной башне, где двое заключенных находятся под постоянным на­блюдением камер, я предположил, что мож­но сделать в пространстве музея спектакль, который эти скрытые камеры фиксировали бы и транслировали онлайн в прямом эфи­ре. К тому же небольшой метраж «Полутора комнат» не в состоянии вместить много зри­телей, поэтому такой формат позволил нам сделать широкий охват — онлайн-спектакль одновременно смотрели в тридцати залах по всему миру, а также была возможность смо­треть прямой эфир по ссылке. Для нас это был театрально-медийный эксперимент.

Вы ведь работаете сейчас над второй постановкой для «Полутора комнат». Тоже онлайн-спектакль?

Да, я решил сделать в этот юбилейный для Бродского год еще и «Демократию». Эта зада­ча сложнее. В этой пьесе Бродский не закре­пил реплики за персонажами, то есть в тек­сте настолько царит демократия, что герои сами выбирают, какие строчки звучат от их лица. Я подумал, что такое фантазийное «за­седание небольшой социалистической при­балтийской страны» вполне могло бы выгля­деть как зум-конференция. Было страшновато браться за такой фристайл, но выбранная фор­ма позволила мне собрать актеров из разных городов и стран и записать онлайн-спектакль за один день. Всю конференцию начинает персонаж Медведь из «Русского самовара» в Нью-Йорке — ре­сторана и культурного центра, завсегдатаем которого был Брод­ский, он даже отмечал там свои дни рожде­ния. Когда будет пре­мьера, пока не могу сказать, потому что весь материал еще должен чудесным об­разом смонтировать­ся, но мы надеемся на сентябрь.

20.45. Появля­ется Полина.

ЕВГЕНИЙ: Тебя отпустили?

ПОЛИНА: Нет! Но че­рез полчаса должны.

ЕВГЕНИЙ (Меланхо­лично.): Тут никто никому ничего не должен.

Полина уходит.

«Шум времени» — уже четвертый фильм Алексея Учителя, в кото­ром вы снимаетесь, и третий полный метр для Полины. Кстати, «Прогул­ка» Учителя тоже была третьей картиной в вашей фильмографии. Получается, Учитель — крестный отец вашей кинодинастии?

У меня с Алексеем Ефимовичем сложные от­ношения. Ровно настолько, насколько слож­ный он и насколько сложный я. Мне каза­лось, что после «Прогулки» мы никогда не будем работать вместе. Я тогда был мелкий, вел себя часто довольно безобразно. В пер­вый же съемочный день пошел и побрился налысо, при том что был утвержден на роль с каким-то чубом. По сценарию в тот самый первый день мы должны были пройти в тол­пе болельщиков после окончания матча «Зе­нит» — «Спартак» и кричать «Зенит — чем­пион!». Но «Зенит» проиграл, и я представил себе, как футбольные фанаты таскают меня за этот чуб после первого же выкрика, при­шел к гримерам и сказал: «Сбривайте». Ко­нечно, Учитель обалдел от такого поступ­ка. Вообще, он легко прощается с артистами, но здесь, видимо, так впечатлился, что даже меня не уволил. Потом были «Космос как предчувствие» и «Цой». А сейчас мы снима­ем «Шум времени». И продолжаем общать­ся, подмучивать друг друга и иронизировать над собой. Когда Алексей Ефимович загоня­ет меня, например, в ледяные воды, я воспри­нимаю это как испытание на смирение. Но и к себе Учитель достаточно беспощаден.

Этим летом «Прогулка» и «Питер FM» вышли в повторный прокат. Как вам тот факт, что вы стали одним из сим­волов Петербурга, а ваши роли значи­тельно повысили индекс туристиче­ской привлекательности города?

Это удивительно, потому что я вполне себе москвич. Но Петербург мне близок по сво­ему темпоритму. Здесь, конечно, жизнь раз­мереннее. Петербуржцы говорят: «У нас и затягиваются повальяжнее». Мне нра­вится попадать в этот ритм. Недавно меня попросили: «А да­вай ты снимешь кино про Петербург?» Поч­ти двадцать лет про­шло, а нового филь­ма о городе так и не появилось. И я по­стоянно слышу, что вот кто-то посмотрел «Прогулку» или «Пи­тер FM» и перебрал­ся жить в Петербург, приехал на все лето, встретил здесь судь­бу всей своей жиз­ни и так далее. Мне было даже страшно­вато за повторный прокат: а вдруг все скажут, что король-то — голый и кино это так себе.

Но нет! И даже наоборот: у этих фильмов появилась новая зумерская ауди­тория. Как счи­таете — поче­му? «Прогулка» и «Питер FM» снова совпали со временем?

Не думаю. Мне ка­жется, из-за того, что в них есть какая-то беззаботность, лег­кость, мечта, предвосхищение будущего. Прошли бурные и безум­ные 1990-е, начались тучные нулевые — и все тогда почувствовали привкус свободы. Каза­лось, что растет новое поколение — уже не из консервной банки, а такое, которому досту­пен воздух. Когда Алексей Ефимович Учитель снимал «Прогулку», он говорил, что такая история могла бы случиться в любой стране мира. И у нас была такая энергия! Кино вооб­ще часто похоже на цыганский табор — это всегда какие-то странные новые обстоятель­ства, в которых ты никогда бы не оказался по своей воле. То надо лезть на какую-то ло­шадь или в скафандр или вообще отправлять­ся в другое время. В кино итак нет правил и распорядка, а нам еще и едва-едва исполни­лось по двадцать лет. На съемках «Питер FM» почти вся команда состояла из дебютантов: от режиссера Оксаны Бычковой до актеров, опе­ратора и так далее. Конечно, мы дико кайфо­вали. В фильме нет какого-то сумасшедшего сюжета, заковыристой фабулы или спецэф­фектов, но есть та самая чуткость, о которой я говорил. Это принципиальный момент.

Я снимался в фильме Наташи Мерку­ловой «Человек, который удивил всех» и был совершенно потрясен нашим опера­тором — эстонцем Мартом Таниэлем: на­сколько в таком буйном процессе, как кино, можно быть созерцательным и тихим. Или оператор Максим Жуков, который сни­мал «Мастера и Маргариту»: слóва не ус­лышишь от него, но он весь в восприя­тии. Павел Семенович Лунгин говорил, что кино — это бабочка, пролетевшая через кадр. Нельзя включить камеру до или по­сле, только в тот самый момент. Как его по­чувствовать? Это либо дано, либо нет.

21:00. На соседнюю скамейку са­дится Алексей Ефимович Учитель.

ЕВГЕНИЙ: (Фотографирует режиссера.) Алексей Ефимович, фото на память! Ска­жите, как вы сохраняете такую блестящую форму?

Алексей Ефимович, действитель­но в прекрасной форме, привет­ливо машет рукой, но ничего не отвечает.

ЕВГЕНИЙ: Опять секретики. Понятно.

21:15. К Евгению подходит хор­мейстер Мариинского театра Илья Попов (музыканты снимались в одной из сцен фильма), выра­жает признательность. Не обхо­дится без селфи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

21:20. Снова появляется Полина, ее смена наконец завершена.

Впервые вместе на киноплощадке: плюсы, минусы, подводные камни?

ЕВГЕНИЙ: Сегодня был наш первый совмест­ный съемочный день. Но никто из нас так и не вошел в кадр — снималась масштаб­ная сцена.

ПОЛИНА: Думаю, что в кадре нам будет отлично.

А давайте отправимся на непрогулку? Будет не только спектакль-антракт, но и интервью-трип!

21:30. Набережная реки Фонтан­ки. Цыгановы провожают глазами кипящий бульон из прогулочных катеров. Продюсер Собака.ru Дарья Венгерская взды­хает: «Это могли бы быть мы, но я на работе».

Евгений, что вам кажется важным пе­редать Полине? Полина, а вам что ка­жется важным?

ПОЛИНА: (Смеется.) Не взять. Так наша бабушка всегда говорит: «Самое худшее, что от меня мог взять мой сын Женя, — это доброта, красота, безумный талант и чуткость к людям».

Эти худшие качества вам передались?

ПОЛИНА: Мне кажется, что по папиной ли­нии мне удачнее всего передался нос.

ЕВГЕНИЙ: Как отец (у Евгения — во­семь детей. — Прим. ред.) я могу сказать так: в детях есть суть той самой метафизики, о ко­торой мы говорили. Смотрю я на своего ре­бенка и думаю: как же он такой получился? Загадка! Полина все понимает лучше меня. И вот как заниматься ее воспитанием, если она умнее меня? Другое дело, что иногда она думает, что умнее всех на свете — и вот это уже становится проблемой.

ПОЛИНА: Ну, это вообще-то наследственное.

ЕВГЕНИЙ: Это в шуме сегодняшнего време­ни: появилось много людей, которые знают, как надо, и поэтому постоянно что-то ком­ментируют и осуждают.

Из серии «неправильно ты, дядя Фе­дор, бутерброд ешь»?

ЕВГЕНИЙ: А это не такой уж бессмыслен­ный совет. Скорее я про тех, кто вмешива­ется с осуждением: надо воспитывать не так, а эдак. Ты слушаешь это все — и тут же сам начинаешь осуждать осуждаю­щих. Замкнутый круг! И я подумал — вот было бы здорово его разорвать. Сложная вообще-то задачка!

Стала популярной шутка, что дети должны откладывать часть денег с за­втраков, чтобы потом оплачивать пси­хотерапевта и разбираться с детскими травмами. А на самом деле, кто кому и что должен? И должен ли вообще?

ПОЛИНА: Мне кажется, родители должны заниматься собой. Самое крутое, что мне показали мама и папа, — искренние эмо­ции и реакции. Когда тебя взрослые начи­нают поучать, это почти всегда вызыва­ет протест. Чтение нотаций не работает. А вот когда родители воспитывают себя, когда они искренне чем-то горят, то это в тебе на 100 % откладывается. Папа для меня однозначно пример того, как нужно воспринимать мир, — в чувствительности, в подлинности.

Евгений, тут нужен симметричный ответ: в чем Полина для вас пример, кроме того, что она умнее вас, как вы уже заметили.

ЕВГЕНИЙ: Да во всем. Даже упрямство ее восхитительно. Странно будет нахваливать какие-то частности, вроде «а какие салаты она делает!»

ПОЛИНА: А я, между прочим, делаю.

ЕВГЕНИЙ: Или как она по стене забирается до самого верха на скалолазании. Или о ба­бушке заботится. Полина моя дочь, и я про­сто ее люблю.

У вас близкие отношения?

ПОЛИНА: Достаточно близкие для того, чтобы мы могли, не стыдясь, жить каждый свою жизнь. Мы часто общаемся, и мне важно быть в контакте с родителями.

Это из-за их примера (мама Поли­ны — актриса Ирина Леонова. — Прим. ред.) вы выбрали актерскую карьеру?

ПОЛИНА: Не было такого, чтобы я с дет­ства утверждала, что обязательно буду сни­маться в кино, как мама и папа. Меня на­шла агент, появился первый проект, потом второй — и погнали. Сейчас вот снимаюсь уже в третьем полном метре.

Как актеру развиваться в своей про­фессии? И нужно ли каким-то образом отдыхать от внутренней работы?

ЕВГЕНИЙ: Если дар есть, надо его уважать. Мстислав Ростропович рассказывал исто­рию, как не уберег себя и однажды чуть не потерял руку. Тогда он понял: надо быть осторожным, таких рук ни у кого ведь больше нет. К своим способностям стоит относиться с пониманием и уважать себя. Тогда ты сможешь выбирать в свое окру­жение таких людей, которые тоже себя уважают. Это касает­ся любой профессии.

ПОЛИНА: Нужно доверять ин­туиции. Я пытаюсь отключить рациональное и слышать им­пульсы. У каждого артиста своя система, как входить и как вы­ходить из роли. А бывает, что ее нет и человек застревает, — это довольно страшно. Поэтому я стараюсь себе на пороге ри­совать маршрут. Как сказочный клубок, за нить которого я дер­жусь, чтобы мне было не страш­но шагать и чтобы я могла вы­браться обратно. К тому же существуют практики, которые учат быть в теле или, наоборот, в голове, а также все это соеди­нять. Я пока учусь, пробую раз­ные техники, ищу, что подходит именно мне.

21:45. Улица Зодчего Росси.

В начале ХХ века Всеволод Мейер­хольд в противовес методу Станислав­ского объявил, что важно не прожи­вание роли, а движение от внешнего к внутреннему, что предполагает иде­альное владение телом. Он назвал это биомеханикой. Прошло сто лет, и мир несколько изменился. Успевает ли за ним театральная педагогика?

ПОЛИНА: Моя мама преподает сценическое мастерство и считает, что существующие си­стемы уже не так эффективны, потому что сегодня, например, невозможно объяснить, что такое сверхцель, людям, у которых в жиз­ни нет сверхцелей. Самое главное — измени­лось восприятие. Ты больше не должен быть накопителем, потому что информация по­всюду: надо уметь не фиксировать, а филь­тровать. В детей по-прежнему пихают тонны знаний, которые стали доступны в один клик. А нужно выращивать умение достать нуж­ное, ориентироваться, четко делать запросы. При этом в школе до сих пор компьютеры ис­пользуют как электронные книги.

ЕВГЕНИЙ: Это ты про какую школу?

ПОЛИНА: Про любую школу, ни в одну из кото­рых я не ходила, потому, что мне не нравилось.

Жаль, никакие слова не опишут выра­жение вашего лица, Евгений. Эти глаза.

(Евгений и Полина поют хором.) «Школа жизни — это школа капитанов» (Строчка из песни группы «Ноль». — Прим. pед.).

То есть, получается, Полина делала что хотела.

ПОЛИНА: Ой, я жестко делала все, что хотела.

ЕВГЕНИЙ: Скажем так, не жест­ко, а мягко делала все, что хоте­ла. В какой-то момент нам стало понятно, что Полина — неуправляемая субстанция. Если она чего-то не хочет, ты хоть пе­ревернись, не заставишь: и тог­да заканчиваются теннисы, скрипки, пианино, бассейны. Хотя изначально, конечно, хоте­лось впихнуть в детей все и по максимуму.

ПОЛИНА: И кто успел взять, тот успел. Мама у нас тоже перфек­ционистка, она мечтала, чтобы мы были самые умные, лучшие и идеальные. А мы в какой-то момент сказали, что просто хо­тим детства и пусть от нас все отстанут.

Получается, самое важное — это дать ребенку свободу почувствовать, что ему на самом деле интересно, чтобы он про себя что-то понял?

ПОЛИНА: Класса до шестого я была круглой отличницей, потому что я не знала, что мож­но по-другому. А когда узнала, то у меня по­явилось страшное ощущение, что я не пони­маю, что мне на самом деле интересно. Как я пойму, что я гениальный плотник, если я не держала в руках стамеску? Дети ведь чистые инопланетяне — у них нет опыта, они про­сто свалились с неба. И вот до 11-го класса тебе скармливают всё подряд, а потом спра­шивают: а куда ты хочешь поступать? Откуда ты можешь это знать, если ты про себя ниче­го не понимаешь. Я думаю, самое важное — дать ребенку попробовать самые разные на­правления и не мешать. Вот мои братья то на компьютере рисуют, то спутники запускают. Выглядят очень счастливыми.

ЕВГЕНИЙ: Пришлось отстать в надежде, что в какой-то момент они сами скажут: а мне вот это интересно, хочу попробовать. Так и случилось. Поля заинтересовалась фото­графией, потом вдруг скалолазанием — до этого было невозможно заставить ее зани­маться спортом.

ПОЛИНА: Чтооо? Я же ходила и на теннис, и на акробатику.

ЕВГЕНИЙ: Это не ты ходила, это тебя води­ли. Пока ты не взбунтовалась. Но потом ре­бенок сам находит себе интерес. Сын Саша вдруг зафанател от футбола — человек, кото­рому было скучно на любой детской площад­ке, стал практически спать в форме и брать дополнительные тренировки. А я-то наде­ялся, что он станет классным барабанщи­ком. И подарил ему установку. Но когда ты не свои родительские амбиции реализуешь, а даешь ребенку свободу выбора, то пони­маешь: пусть барабанная установка постоит пока в углу. Можно к ней и позже вернуться, если захочется.

22:00. Площадь Островского.

ЕВГЕНИЙ: Кажется, можно заканчивать трип, очень хочется есть!

ПОЛИНА: Точно! Пойдем поужинаем!

Отец и дочь удаляются в сторону Невского проспекта.

Занавес.

Текст: Ксения Гощицкая

Фото: Дмитрий Егоров

Стиль: Олег Ульянов

Свет: Михаил Ланцов, Skypoint