Выдающийся генетик, академик РАН, профессор и доктор биологических наук провел в осажденном городе все 900 дней блокады — о своих воспоминаниях и актуальных проблемах науки он рассказал солистке группы IOWA Екатерине Иванчиковой.
Ваши родители были поэтами. Стихи Елены Вечтомовой, как и Ольги Берггольц, читали по радио в осажденном Ленинграде, а поэма Юрия Инге «Война началась» прозвучала через несколько часов после ее начала. Неужели ваш отец так быстро ее написал?
Интуиция была! Он трезво ко многому относился. Давайте будем откровенны: тогда столкнулись два извращения социализма, немецкого и советского. Чем это закончится, можно было предположить — отец понимал, что война неизбежна, и создал поэму заранее. Он сразу пошел на фронт и погиб в августе 1941‐го во время Таллинской операции, а мы с матерью остались в Ленинграде — все девятьсот дней я провел здесь. Жили мы на канале Грибоедова, 9, в доме с «писательской надстройкой»: два мансардных этажа, возведенных в 1930-е для Зощенко, Заболоцкого, Каверина и других литераторов, в шутку называли «недоскребом». Однажды, когда мать была на работе, пришло известие, что в наш дом попал снаряд. Ее успокаивают: вы-то не волнуйтесь, он не в надстройку прилетел, а во второй этаж! Но мы как раз на втором этаже и жили. Снаряд угодил в соседнюю квартиру, не разор вался и лежал на кровати — сосед пришел домой, а у него такая картинка. (Смеется.)
Страшно было?
Сопляк был, не понимал, что происходит. Взрослые больше боялись. Мое главное воспоминание о блокаде — как прекрасен город! Несмотря на затемнение, на все трудности, на трупы, лежавшие на улицах, — в трагической обстановке красивое воспринимается гораздо острее.
Ваша мать была военным корреспондентом, часто уезжала на фронт, была ранена. С кем вы оставались?
С бабушкой. Мать еще со времени советско-финской войны моталась по передовым. Мои родители были, как бы это мягче сказать, очень лояльно настроены к власти.
Не жалеете о том, что не смогли эвакуироваться?
Мама приходила со мной за ручку записываться на эвакуацию, но у нее появилась срочная работа, а потом блокадное кольцо замкнулось. Я даже благодарен ей, что мы остались в Ленинграде, — этот опыт дорогого стоит. Ведь я могу есть что угодно, пить что угодно — и все с удовольствием. После тех испытаний быть излишне разборчивым неприлично. (Смеется.) Главное, что я вынес из тех лет, — ни в коем случае нельзя допустить повторения войны. Сейчас выросло поколение, которое о войне очень легко рассуждает, безразлично смотрит на то, что происходит в Сирии, Донбассе. Это трагедии, с которыми они не сталкивались. Уму непостижимо, что русские поссорились с грузинами, с украинцами. Это все равно что из автомата Калашникова стрелять в зеркало!
Как вы рискнули заняться генетикой в разгар лысенковщины — ведь в 1940–1950-х в СССР ее называли «продажной девкой империализма», а ученых-генетиков сажали и даже расстреливали?
Я только потом узнал, что происходило. А генетикой увлекся на практике после первого курса, когда понял: вот она, истинная биология! Не кролики, не жабы, не растения. Генетика объединяет все направления биологии.
После аспирантуры вы были на стажировке в Йеле и Беркли. За вами там следили люди в штатском из органов?
Все намного смешнее получилось: за мной американцы слежку устроили. Я еще в школе прилично освоил английский, а приехав в Штаты, пошел на языковые курсы в Джорджтаунском университете. Местные спецслужбы что-то заподозрили — ну не может русский человек так хорошо знать английский! А как-то играли во фрисби, тарелка залетела на крышу веранды, я был молодой и спортивный — по водосточной трубе за ней залез. После этого они решили: точно шпион — и физподготовка хорошая, и с языком нормально.
Вы не хотели остаться в США?
Нет, хотя мне предлагали. Патриот, понимаете ли. У нас ведь такая страна! Если вы знаете четырех американцев, вы знаете всю Америку. А в России? Каждый сукин сын — это же целый мир!
Вы член комиссии РАН по борьбе с лженаукой. С чем сейчас приходится бороться?
Много сил у комиссии отнимает гомеопатия, в том числе и под другим названием. Олег Эпштейн, член-корреспондент РАН, проповедует «релиз-активные вещества»: вы берете лекарственное соединение и проделываете с ним то же самое, что с гомеопатическими средствами, — разводите в минус двенадцатой степени, и у вас в препарате не остается уже ни одной молекулы активного вещества. Сторонники этой теории утверждают, что раствор «запомнил» структуру лекарства. Но если бы вода действительно помнила то, что в ней растворено, то мы бы сейчас мучились от структуры кала бронтозавров и мочи птеродактилей. И сколько еще она назапоминала бы за эти годы!
Сейчас много обсуждают генномодифицированные продукты.
Очередная страшилка — покупаешь туалетную бумагу, а на ней написано, что она произведена без использования ГМО. Как вам такое нравится?
Сразу покупаю! Я ведусь на это.
Блеск! Чувство юмора продавцов меня поражает. Генная модификация — метод селекции, не больше и не меньше. Последние методы генетического редактирования люди подсмотрели у бактерий — они так обороняются от вирусов. Подглядели, начали использовать и того и гляди к человеку начнут применять. А вот здесь торопиться не надо, хотя это и метод лечения наследственных заболеваний.
текст: Виктория Пятыгина
фото: Мария Павловская
Читайте другие материалы из рубрики «Блокадные портреты»:
Григорий Ястребенецкий: «Я видел, как горел Гостиный двор, а из Эрмитажа эвакуировали живопись»
Раиса Кириллова: «Электричества не было, и я читала Вальтера Скотта при свете коптилки»
Коринна Претро: «От голода я перестала ходить, зато заговорила»
Светлана Галушко: «В блокаду у нас уцелели два собрания произведений — Маяковского и Лермонтова»
Комментарии (0)