Эдуард Кочергин и Михаил Николаев: «Сильные здоровые мужики уходили раньше – им нужно было больше питания»

Что вы помните о блокаде?

Эдуард Степанович: Самое начало. Мне было четыре года, я жил в детприемнике – родителей осудили по 58 статье: в 1937 году отца, в 1940-м и мать. Она у меня была полька – за переписку с братом дали десять лет. Я тогда еще не говорил по-русски, а если отвечал мальчишкам на польском, они думали, что я дразнюсь – язык своеобразный, пшекающий – и дрались, а я силой не обладал. Пришлось замолчать – года полтора-два косил под Муму, пока русский не выучил.

Осенью 1941-го очень много самолетов немецких было в небе, бомбили город сильно. Как-то в дом напротив попала бомба, и нас прямо подбросило на кроватях. После взрыва в окно я словно фильм видел – медленно-медленно поднялась в воздух пыль от взрыва, все заполнила. Пришла зима, очень холодная и ранняя – уже в октябре выпал снег, к ноябрю город был засыпан. По мере возможностей его разгребали, но улицы с двух сторон были окружены огромными сугробами, и посередине узкий проход. Еды с каждым днем давали меньше и меньше, по несколько раз в день водили в бомбоубежище. В декабре девять человек из нашего детприемника – и меня тоже – эвакуировали. Я не знаю, кого и почему выбрали. Взяли только мальчишек. Отправляли на большую землю чертежи из какого-то военного авиационного завода и нас захватили. Мы летели через Ладогу в Капотню на деревянном самолете, который подбили – успели приземлиться у самого берега на лед, нас всех выкинули, и самолет взорвался. Несколько дней мы жили на берегу, вырыв норы в снегу, а потом уехали в Омск.

Михаил Гаврилович: Мы остались в Питере, потому что отец служил в ПВО, а мама отказалась без него эвакуироваться. Жили на Васильевском, рядом с институтом Отта – там для меня девятимесячного давали соевые молочко и конфеты, это нас всех спасало. В самую суровую зиму 1941-1942 годов отец, совсем истощенный, вернулся домой из казармы умирать – скончался на глазах у нас с сестрой. Сильные здоровые мужики уходили раньше – им нужно было больше питания, а маленькие и худенькие, как я, держались дольше.

После его смерти мать устроилась на завод «Промпуговица», в соседнем доме, чтобы получить рабочую карточку. Когда звучала тревога, через проходные дворы бежала к нам и накрывала с головой одеялом – в бомбоубежище мы не ходили – и так мы лежали втроем, ждали гудка по радио. Как-то бомба упала к нам во двор, пробила дом напротив, ударилась об угол и легла прямо под наши окна – к счастью, не взорвалась. В нашем большом дворе жили рыбаки (раньше рыбсовхозы были в черте города), и когда шла корюшка, подкармливали семьи с детьми. По весне ели крапиву, матушка меняла на еду костюмы и сапоги отца – ценностей никаких у нас не было. В последний год блокады устроилась в детский сад училища Фрунзе ночной няней, мы там ночевали, чтобы не топить дом. Сад был для детей офицеров, с нормальным снабжением. Мама нам с сестрой потом часто говорила: «Это вы меня спасли». Много раз она падала на улице, и только осознание, что дома ее ждут дети, придавало сил. Когда объявили об окончании войны, мама рыдала – и от радости, и от того, что отца не уберегли.

Как город выглядел после войны?

Эдуард Степанович: В Ленинград я вернулся в 1951 году. Здесь творилось страшное – стояли разрушенные дома, город заполонили безногие «обрубки» на тачках и «самовары» без рук и ног, которых в корзинах и на одеялах выносили на воздух. Они жили в подвалах, на лестницах, под лестницами. Словно специально открыли много пивных и шалманов – и эти обрубленные победители спивались.

Михаил Гаврилович: Офицеры тоже туда приходили. На войне они что-то из себя представляли, имели власть – а потом вернулись в пустые дома, где родные погибли в блокаду, и оказались никому не нужны. Психологически это было очень тяжело. Они собирались вспомнить под алкоголь о былых сражениях, позвенеть медалями.

Эдуард Степанович: В 1953-м Ленинград начали зачищать. Увезли всех «обрубков» в закрытые монастыри – Валаамский, Горицкий, Александро-Свирский. Восстановился город только к шестидесятым.

А как вы попали в театр?

Эдуард Степанович: В 1952 году я поступил в СХШ при Институте Репина, и пошло-поехало. Собирался идти на графический факультет, но режиссер и сценограф Николай Павлович Акимов, увидев мои работы, переманил в театральный институт – так я стал театральным художником.

Михаил Гаврилович, вы же актер по образованию?

Да, у Зиновия Корогодского учился. Он руководил ТЮЗом, где работал мой школьный приятель макетчиком – я часто к нему забегал, помогал, так освоил и эту профессию. После выпуска лет шесть по периферии актерствовал, вернулся в Питер, потому что матушка у меня здесь была старенькая уже. Устроиться актером здесь было сложно, а в ТЮЗе меня хорошо знали и позвали макетчиком – это был 1972 год. Так я там и прирос. Тогда же встретил Эдуарда Степановича – и закрутилось. По молодости пахали много, ой, много – ночевали в макетной, а матушка нам обеды носила.

Можете вспомнить самый сложный проект?

С Эдуардом Степановичем всегда работать сложно и интересно, он добивается идеальной точности. Для «Истории лошади» нужно было воссоздать в макете очень непростую фактуру одежды и масштаб соблюсти – мы брали холст, шкуркой поднимали ворс, а потом я его брил. (Смеется.) Бывает, нужно стол накрыть – чашечку сделать, самоварчик поставить, канделябрик. А сколько я венской мебели на своем веку создал – тысячи миниатюрных стульев из проволоки, наверно. Сейчас в театрах часто уже не делают макеты, работают в компьютерной программе, но многие режиссеры, особенно старшего поколения, все равно предпочитают макет – играют с ним, переставляют героев и предметы.

Вы служите в ТЮЗе, но сотрудничаете со всеми главными театрами.

Михаил Гаврилович: Не с театрами, а с художниками. Вот Степанович работает с МХТ – и я работаю с МХТ, работает на Таганке – я делаю макет для Таганки. С учениками его сотрудничаю.

Эдуард Степанович: В Эрмитаже недавно прошла выставка моих работ для театра — на ней было много макетов, изготовленных Михаилом Гавриловичем.

Текст: Виктория Пятыгина Фото: Алексей Сорпов