Елизавета Боярская: «Иногда кажется, что кино стало терять свою ценность из-за бешеного количества новинок»

«Что с тобой происходит, когда ты живешь не свою жизнь?»

1 декабря в онлайн-кинотеатре КИОН стартовал сериал «Тоннель» режиссе­ра Флюзы Фархшатовой — криминаль­ный триллер в эстетике скандинавского нуара с петербургским акцентом о по­граничных отношениях (ваша героиня работает на русско-финском кордоне!) и состояниях. Чем вас зацепила исто­рия о неподкупной сотруднице тамож­ни Свете Суворовой? Умением в кри­зис взять себя и всё вокруг в свои руки и дать отпор вообще всем?

«Тоннель» мне понравился еще на этапе чте­ния сценария очень классной, сложной ар­кой главной героини. Знаете, есть такое на­блюдение: когда в драфте сериала уже на третьем эпизоде становится скучно и му­чительно и ты считаешь, сколько там оста­лось страничек до конца, — это плохой пока­затель. А здесь я не могла оторваться, было страшно интересно, что же там дальше. Све­та Суворова — не светская успешная женщи­на, а вполне себе земная — в самом лучшем смысле этого слова, она чередует бытовые за­боты и рабочую рутину. Единственное, что ее отличает от большинства таких же простых женщин, — скрупулезность, упертость и до­тошность. Через нее за 15 лет службы на та­можне не проскочил ни один запрещенный груз, ни одна контрабанда. Но тут ее муж внезапно оказывается в беде.

Саспенс! Кстати, мы не спойлерим — это только завязка. А потом такое! И даже «фрейдистский подвал» — Су­ворова внезапно обнаруживает под сво­им домом подземный ход в Финляндию, прорытый отцом, к которому у нее явно остались дэдди-ишьюс. Или спойлерим?

Это самое начало первой серии! А даль­ше Света оказывается перед моральной ди­леммой, сможет ли она поступиться свои­ми принципами и жизненными установками. И ради спасения семьи она идет на немысли­мое для себя. А чем дальше сюжет, тем слож­нее выбор. Кроме того, что здорово написана сама история, любопытным образом разви­ваются и характеры персонажей. Что с то­бой происходит, когда ты живешь не свою жизнь? Когда пытаешься все время кому-то что-то доказать (как раз те самые «вопросы к папе»)? Когда твое подлинное «я» спрята­но глубоко-глубоко? Очень много интерес­ных для меня тем раскрывает­ся в «Тоннеле». А еще я осталась безусловно влюбленной в режис­сера Флюзу Фархшатову — то­тального профессионала во всем: в работе с артистами, драматур­гией, в построении и содержании кадра, в монтаже. Мы с ней пол­ностью совпали в видении и по­нимании героини. Флюза — пре­красный, очень стойкий человек. И надеюсь, что нас ждут совместные проек­ты, потому что мне было максимально ком­фортно сниматься у нее, хотя эта роль и стала некоторым вызовом самой себе.

В чем был челлендж?

Для съемок мне пришлось учить финский. Точнее, свои сцены на финском — а их у меня приличное количество. Я всегда дума­ла, что иностранные языки мне даются легко, после школы хорошо знала английский и не­мецкий, потом еще освоила французский. Но финский оказался таким сложным! Момента­ми было прямо мучительно.

Но есть и хорошие новости: по роли можно было носить в кадре удобные худи и парки, а не корсеты и тяже­лые турнюры, как в костюмном исто­рическом кино, в котором вы очень востребованы.

Я часто в шутку говорю своему агенту: «Все, баста, я больше не буду сниматься в истори­ческих картинах!» И тут же прилетает какой-то отличный костюмный проект с крутым сценарием. И чудесно, буду радоваться это­му! Но да, я сейчас честно стараюсь смотреть в сторону современности. Думаю, что мне это нужно и важно. Поэтому для меня в при­оритете такие сложные героини, как Света Суворова в «Тоннеле».

Только за 2025 год у вас вышло сра­зу три сериала: умеете соблюдать ба­ланс, чтобы творчество не превратилось в конвейер?

Как зритель я бы сказала, что существует очевидный переизбыток контента. Иногда ка­жется, что кино стало терять свою ценность от бешеного количества новинок: каждый день премьера фильма или сериала. Конеч­но, мне очень радостно за коллег, что у них много работы, большая занятость, но я, на­пример, просто не успеваю ничего смотреть. Наверное, это нормально для нынешнего времени. Когда я читаю новый сценарий, ду­маю: «Три месяца съемок и полной отдачи, а потом этот фильм станет вот такой икон­кой, которую смахнут за полсекунды». Поэ­тому сейчас я избирательна. Конечно, всегда приятно, когда фильм становится заметным, но мне намного важнее мой личный опыт, ко­торый я смогу получить во время съемочно­го процесса. Нужен ли он мне? Пригодится ли? Поэтому главный для меня показатель — личный интерес, а какая судьба ждет сам фильм — уже как пойдет.

О метафорическом путешествии в пространство памяти и отстранении

В октябре в Доме Радио вы (триумфаль­но!) сыграли премьеру моноспектакля режиссера Аллы Дамскер «137. Сны о страсти и смерти» — и это уже третье обращение к биографии Марины Цве­таевой в вашей театральной карьере.

С Аллой Дамскер я познакомилась в 2017 году, когда она пригласила меня сыграть в ее спектакле «1926», сценарий которого стро­ился вокруг тройной переписки Цветае­вой, Пастернака и Рильке. Мы притронулись к какой-то неземной, необъятной любви, про­рывающей пространство и время, когда эпи­столярный роман выходит за рамки литера­туры и становится подлинной, настоящей историей человеческих отношений. А впер­вые к наследию Марины Ивановны я обра­тилась в Санкт-Петербургской академии те­атрального искусства, благодаря нашему великому педагогу Валерию Галендееву. Мы готовились к экзамену по сценической речи и работали над цветаевской пьесой «Ариад­на»: он умел волшебным образом раскрыть глубину поэзии, показать, сколько смыслов прячется за буквами и строчками. Фонети­ческое разнообразие стихов Цветаевой пока­зал мне — тогда семнадцатилетней студент­ке — именно Валерий Николаевич. Меня, как человека очень музыкального, пусть и без музыкального образования, это просто потрясло.

Но в новом спектакле вы, совсем как Гамельнский крысолов, играете на флейте.

В институте нам обязательно нужно было ос­воить какой-то инструмент, вот я и научилась.

В «137. Сны о страсти и смерти» вы то появляетесь с крысиным хвостом, вы­глядывающим из-под серой шинели и в обезоруживающей белой сорочке (костюмы делала легенда «Ленфильма» Екатерина Шапкайц, соавтор Герма­на-старшего!), шуршите пеплом сгорев­ших рукописей и несбывшихся надежд, устраиваете пластический перформанс с чудесами балансировки в хореографии Анастасии Пешковой из musicAeterna Dance и под музыку резидента Дома Ра­дио Кирилла Архипова. Постановка как-то развивает или продолжает вашу предыдущую с Дамскер работу?

Нет, во-первых, это моноспектакль. Когда я вышла на сцену одна, то поняла, как все-таки надежно и спокойно быть внутри род­ного театра под покровом имени режиссера, художника, партнеров. А здесь вся ответ­ственность на мне — и это страшно. Но хо­дить туда, где страшно, — верный путь к ро­сту. В этой работе мое внимание троекратно увеличено, концентрация запредельная, ведь удерживать его в течение всего спектакля — огромная, трудная задача, с которой я стрем­люсь справляться. Во-вторых, мы сознатель­но отстранились от фигуры Цветаевой.

Это как?

Когда ты долго-долго находишься в материа­ле и глубоко в него погружен, так бывает. От­странились и от каких-то расхожих суждений, и от знаний о ней. Хотелось поразмышлять — если бы Цветаева родилась в другое время и не пережила бы все то, с чем столкнула ее жизнь, написала бы она то, что написала? Что про­исходит с душой человека, ког­да он умирает? Возможно ли под­робно запомнить всю свою жизнь или только самые яркие ее фраг­менты? Остаются эти воспомина­ния или растворяются? С той же радостью и болью душа смотрит на них уже со стороны? Самой главной моей задачей в этом спектакле было не играть Цветаеву. Если в прошлом спекта­кле мы старались максимально приблизить­ся к нашим героям, то здесь — только взгляд со стороны. Мы обнаруживаем какое-то бес­телесное существо, душу, испуганную, тре­петную, как у ребенка. И вот у такой души появляется возможность оглянуться, вспом­нить свою прошлую жизнь, эмиграцию, Род­зевича, Эфрона, Прагу, Францию… Конечно, мы не можем знать наверняка, какие имен­но события вспоминала бы сама Марина Ива­новна. Может быть, что-то связанное с мамой или сестрой, с дочерью Ириной… Во многом наша история драматургически сложилась про какой-то рок, про судьбу с большой бук­вы. Кто-то сказал, что наш спектакль — это притча. Я не уверена, что это буквально так. Это наши размышления, поиски и безуслов­ная любовь к Цветаевой. Я абсолютно пре­клоняюсь перед этой великой женщиной. Ни в коем случае мне не хотелось замахнуться на ее величие или хотя бы приблизиться к нему. Эта работа — наше метафорическое путеше­ствие в пространство памяти Цветаевой — возникла скорее из ощущения ее недосягае­мости. И этот спектакль не случился бы без хореографа Насти Пешковой и композитора Кирилла Архипова, резидентов Дома Радио. Они существуют в какой-то совсем другой ху­дожественной парадигме, не театральной, как мы с Аллой Дамскер. В какой-то момент нам стало интересно находить точки соприкосно­вения, ключи друг другу. Наше переплетение открыло в спектакле какую-то дополнитель­ную глубину смыслов.

«Я нахожусь в стадии хорошей зрелости. Понимаю: я уже уверенный игрок, не начинающий»

Ваша первая обложка для Собака.ru случилась в 2007-м. Затемнение — и вот в декабре 2025-го выходит уже ше­стая (!). Чего только не было: и съем­ки к масштабным кинопремьерам — от «Анны Карениной» до сериала «Вели­кая», и к уже культовым театральным ролям — Аркадина в «Чайке», Катери­на Ивановна в «Братьях Карамазовых», Офелия в «Гамлете», Варвара в «Бра­тьях и сестрах», и заслуженный статус примы МДТ. А что произошло за это время с вами лично?

Колоссальная эволюция. У меня, например, в театре внушительный список ролей из ми­рового репертуара, которыми я могла бы об­вешаться, как медалями, забронзоветь и оста­новиться. С одной стороны, роли дают колоссальный опыт, с другой — груз, кото­рый может тебя придавить. Я стараюсь сни­мать с себя слои, обнуляться и все время ис­кать что-то новое, непонятное, неизвестное. Идти туда, где страшно, непонятно, трудно. Ведь намного комфортнее и спокойнее оста­ваться в понятной системе координат, там, где ты всем владеешь и все знаешь. Но этот шаг в неизведанное дорогого стоит — как всю жизнь играть на струнных инструментах, а потом перейти на клавиши. Мне в декабре будет 40 лет, и, представляете, я только сей­час перестала ощущать себя студенткой. Все время думаешь: может быть, я еще не готова, может быть, я еще не созрела, может быть, у меня не получится, может быть, я недостой­на, может быть… То есть очень многое нужно как будто заслужить. Только сейчас я позво­лила себе немножко расслабиться. Я смотрю куда-то дальше, шире, и мне многое интерес­но, например режиссура или педагогика. Ко­нечно, насчет режиссуры громко сказано, я пока не вполне вижу себя в этом качестве — просто актерского опыта мало, необходимо еще образование. Но мне было бы интересно поучиться. Педагогика же — реальный план на будущее, потому что, мне кажется, я доста­точно хорошо смогла бы объяснить молодо­му артисту, как работать со своей природой. Но у меня не было пока подобного прецеден­та, к сожалению. Вот сейчас Лев Абрамович выпустил актерский курс (выпускники Мо­лодой студии Льва Додина вместе с мастером получили в этом году премию «ТОП50. Са­мые знаменитые люди Петербурга» за спек­такль «Ромео и Джульетта во мгле». — Прим. ред.), и я с интересом за ним наблюдаю: ребя­та молодые, энергичные, прекрасно обучен­ные. Конечно, я не смогу учить так, как учил меня Додин или другие педагоги. Но что-то из того, что знают и умеют они, знаю и умею я и могу этим поделиться. Оглянешься назад: уходят великие преподаватели — Валерий Николаевич Гелендеев, Юрий Николаевич Чирва. И мы остаемся одни, как голые, это так страшно. Целое поколение людей, мыс­лящих, образованных, с фантастической на­читанностью, — оно просто уходит. Я вижу, что мы, следующее поколение, уже другие, а те, кто после нас, еще более другие. И я по­нимаю, что если я не стану продолжать и при­умножать то, что в меня заложено, — это про­сто будет преступлением.

К вашему имени сейчас чаще всего до­бавляют словосочетание «пик карье­ры». Вы ощущаете его справедливым и применимым к себе?

Мне кажется, я нахожусь в стадии хорошей зрелости. Я это характеризую именно так, по­тому что понимаю: я уже уверенный игрок, не начинающий. А пики… Все зависит от того, какие вершины ты себе ставишь. Как только ты начинаешь думать, что достиг максимума, осо­бенно в моей профессии, случается конец. Про­фессия наша тем и прекрасна, что постичь ее полностью невозможно. Возможно только раз­виваться, развиваться, развиваться. Поле дея­тельности, особенно если речь идет о творче­стве, огромное. Я понимаю, что сыграла уже приличное количество ролей в театре и в кино, но это совершенно не значит, что я хочу оста­новиться. Мне интересно учиться дальше, ра­ботать с разными материалами, в различных направлениях, узнавать новое, тогда все пики превращаются в кардиограмму. Мне очень нра­вится развиваться внутри спектаклей, которые я играю уже много лет. Это очень классное ощущение. Например, в спектакле «Три се­стры» моя Маша три года назад и моя Маша сегодня — это два разных человека. Меня­юсь я, меняется и она. Моя жизнь, мой лич­ный опыт вплетаются в роли, и это сильно вли­яет на то, какими выглядят персонажи сейчас. Они взрослеют, становятся проще или, наобо­рот, сложнее, появляются новые нюансы, ощу­щения. Или «Братья Карамазовы»: Лев Абра­мович их часто смотрит из зала и дает нам какие-то новые задачи, отчего моя Катерина претерпела множество изменений — то уход в какую-то характерность, то, наоборот, рез­кий от нее отказ. Это один из самых сложных наших спектаклей хотя бы потому, что мы ре­петировали его четыре года! Мы сыграли все, буквально все, что написано в романе, от корки до корки, и не осталось ни одной, даже самой крошечной сцены, которую бы мы не превра­тили в этюд. В итоге на сцене — эссенция ро­мана. Таков путь поисков, ведь невозможно из раза в раз одно и то же повторять.

Про метод Льва Абрамовича в театраль­ном мире существует огромное количе­ство легенд, они окутаны пугающими историями с тэгом «Додин репетирует».

Конечно, это мифы, но пусть все думают, что мы на репетициях колдуем. У нас спектакли всегда прорабатываются подробно. Как Лев Абрамович это делает? Я не знаю. Мучает ли он нас? Мучает. Но только это прекрасная мука, мы за этим на репетицию и идем, как наркоманы. Когда потом на сцене ты испыты­ваешь, обнаруживаешь то самое профессио­нальное счастье, для которого не нужно во­пить, кричать, что-то из себя изображать… Встреча со Львом Абрамовичем оказалась настоящим взрывом, к которому шестнадца­тилетняя я совершенно не была готова. Я не тот ребенок, который с пеленок мечтал вы­ступать на сцене. Но эта дорога будто была предначертана актерской профессией роди­телей. Если бы они были, например, инжене­рами или врачами, вряд бы ли во мне созрело такое решение. Это все атмосфера и влияние среды: к родителям в гости приходили вели­кие режиссеры, художники, операторы, ар­тисты. Не то чтобы я постоянно слушала их разговоры или в них участвовала, но что-то оттуда все-таки в меня попало и пророс­ло. Они веселились, что-то обсуждали, шуме­ли… Все это повлияло на проявление моего собственного актерского нутра, и я поступи­ла в театральный институт на курс к Додину.

Тут-то все и развернулось?

Как сказать. Вход в профессию был стре­мительным и безжалостным, без нежно­стей и дополнительных церемоний: вот тебе Гроссман, 600 страниц, читай. Вот тебе Шаламов, Гинзбург, поездка в Освен­цим, Норильск, бараки, места, где работа­ли заключенные. Так проходила подготовка к спектаклю «Жизнь и судьба». Все внутрен­нее содержание спектакля и наша напол­ненность выросли из этих поездок. А даль­ше в процессе обучения мне очень помогли мои упертость и трудолюбие. Если я дей­ствительно чего-то захочу, то тут мне нет равных: могу не есть, не спать и заниматься только этим делом. Так было все пять лет на­шего обучения, пять лет вот та­кой муштры, тотального погру­жения в профессию, и мне было это очень интересно. Мы буд­то неслись на каком-то болиде со скоростью света и на ходу стара­лись что-то успеть схватить. Тем, кто тогда смело себя преодолел, сейчас про­сто ничего не страшно. Я привыкла много, долго, серьезно работать, максимально затра­чиваясь, — не могу по-другому, нас так учи­ли. И оказалось, что впахивать — очень по­лезный навык в нынешних реалиях. Я всегда была очень старательным учеником, мое старание мне даже мешало. Я сумела рас­слабиться годам к 26, отпустить себя, вы­дохнуть, не только строго следовать за ре­жиссером, а привнести в его замысел что-то свое. Во мне появилась самостоятельность, и я очень обрадовалась, когда обнаружила в себе это новое качество. Сейчас состояние абсолютного внутреннего покоя, где каждое твое слово правильное, взвешенное, я чаще всего испытываю именно в МДТ, хотя у меня есть спектакли и в других театрах. Ради та­ких мгновений я и выхожу на сцену.

В спектакле «Жизнь и судьба» Льва Абрамовича есть такой замечатель­ный персонаж Иконников, который си­дит в немецком концентрационном лаге­ре. И там у него есть монолог, в котором он говорит о том, что доброта намно­го важнее и сильнее добра. Все кресто­вые походы, пытки, инквизиции вер­шились именем добра, а доброта — это доброта старухи, несущей хлеб воен­нопленному. Вы много помогаете при­ютам для животных, занимаетесь благотворительностью. Это и есть про­явление той самой доброты?

Я не знаю, может, это выглядит сейчас само­любованием, но я правда не понимаю, как можно по-другому. Я не считаю это каким-то невероятным своим достоинством, это про­исходит на уровне инстинкта: громко играет музыка — закрываешь уши, кому-то нужна помощь — помогаешь. Во мне на эмоцио­нальном уровне очень живо откликается чу­жая беда, поэтому помогаю всегда, когда и чем могу. Кому-то нужен детский порт­фель? У нас есть! Помочь пристроить ко­тенка? С радостью! Поучаствовать в сборе средств? Мы за! Нужно собраться с соседя­ми и убрать двор? Всегда пожалуйста! Сортировать мусор? Легко! Сейчас у меня есть ощущение, что я без этого уже не могу, оно стало просто моей ежедневной рутиной. Иногда думаешь, что все капля в море и ни­чего не изменится, но это не так. На самом деле нас таких много, и это классно. Ино­гда ко мне на улице подходят люди и говорят: «Благодаря вам я начал сортировать мусор». Это мой особый предмет для гордости.

Все говорят «Боярская» — подразуме­вают «прима МДТ». А вы могли бы представить себя в другом театре?

Представить могу, вполне. Я очень хоро­шо умею вливаться в коллектив. Например, в Московском театре юного зрителя я играю в спектакле «Леди Макбет нашего уезда» по Лескову (режиссер Кама Гинкас. — Прим. ред.). У меня был чудесный опыт работы в Театре наций над спектаклями «Иванов» (режиссер Тимофей Кулябин. —Прим. ред.) и «Дядя Ваня» (режиссер Стефан Браунш­вейг. — Прим. ред.). Другое дело, что мне, конечно, всегда очень страшно, смогу ли я сделать то, чего от меня просит другой ре­жиссер, не Лев Абрамович? И тут снова воз­никает этот студенческий трепет, волнение… К сожалению, я этого уже никогда не узнаю, но мне очень интересно, смогла бы я играть в спектаклях Бутусова. Смогла бы я почув­ствовать себя после этого бутусовской актри­сой? Не знаю. Потому что его режиссура про­ходит через какие-то другие рецепторы, не всегда через голову, как у меня. Мне нужно понять, присвоить, прожить… А у него был какой-то совсем другой способ существова­ния, но мне очень любопытный.

Вы как-то рассказывали про трога­тельную семейную традицию, связан­ную с празднованием Нового года. Каж­дый год 31 декабря вы ждали своих родителей после спектакля, они возвра­щались домой с шумной гурьбой ар­тистов, вы вместе слушали куранты, а потом шли на Дворцовую, где пели, танцевали, веселились. Маленькой Лизе это очень нравилось. В этом году у вас планируется что-то подобное?

Конечно, только теперь в обратную сторону. Мои дети будут ждать меня после спектакля «Чайка». А потом мы все вместе — с мужем, мамой, папой — будем встречать Новый год. Самое прекрасное, теплое и правильное ощу­щение от Нового года — когда проводишь его с семьей. Возмож­но, это как-то аккумулирует энер­гию для будущего года, чтобы он прошел благополучно и хорошо.

Давайте загадаем нашу седь­мую совместную обложку — что на ней будет?

Я бы хотела, чтобы на ней были я, Макс (Максим Матве­ев. — Прим. ред.) и дети.

Главный редактор: Яна Милорадовская

Креативный директор: Ксения Гощицкая

Фото: Асет Героева

Продюсер: Дарья Венгерская

Стиль: Алина Артей

Визаж: Оля Змеюка

Волосы: Мария Туева

Сет-дизайн: Дарья Басина

Ассистент сет-дизайнера: Юрий Измайлов

Ассистент стилиста: Илона Давыдова, Тимур Гальский

Ассистенты продюсера: Алена Чиркова, Лилия Куприна

Свет: Александр Огурцов, Василий Кабайлов Skypoint

Ретушь: Анастасия Суворова

Интервью: Катя Трус