«Ты брат мой»: каким получился «Старший сын» в Ленсовета — самый душеспасительный и актуальный спектакль сезона?

«Старший сын» Галины Зальцман открывается знаменитым «Русским вальсом» Дмитрия Шостаковича в исполнении духового оркестра. Эта музыка, торжественно-печальная и ностальгически-сентиментальная, становится лейтмотивом и лирическим центром спектакля, главный герой которого — Андрей Григорьевич Сарафанов. Его играет Александр Новиков. Робко протиснувшись в приоткрытую дверь прихожей, тот входит на сцену, будто извиняясь. Внешне ничем не примечателен: классический берет, клетчатое пальто, авоська с продуктами, из которой торчит кларнет, воткнутый кое-как, без футляра. Нерешительно мнется на пороге и присаживается тут же, у двери, на батарею, над которой висит репродукция картины Рембрандта «Возвращение блудного сына». Будто вовсе не его эта квартира, и нет у него прав здесь находится. Словно виноват в чем-то, кругом виноват...

Дом его давно опустел и обезлюдел. Остались только голые стены с узорчатыми обоями, черно-белый телевизор и холодильник с крупной надписью «Родина» — эти осколки убогого советского быта приобретают тут значение почти мистическое. В телевизоре бубнит вечный Брежнев, в холодильнике наросла вековая наледь. Сценическое пространство (художником выступил Семен Пастух!) напоминает широкую воронку: оно распахнуто в зрительный зал, а другим концом упирается в черную клеенчатую, непропорционально огромную входную дверь, за которой, как в магическом портале, возникают действующие лица этой драмы, красиво припорошенные театральным снегом.

Обстоятельства пьесы Вампилова разворачиваются перед нами как воображаемый Сарафановым мир, как мечты о несбывшейся — или утраченной? — жизни. Зальцман обостряет сюжетную ситуацию, обнажая ее нерв. Тут не чеховское «пропала жизнь», не трагизм человеческого бытия сам по себе. Тут катастрофа, крах, у которых есть имя — Великая Отечественная война. Она проехала по Сарафанову, разделив его жизнь надвое. Физически он почти не пострадал, только, будучи артиллеристом, лишился слуха. Казалось бы, не такое тяжелое увечье, жить можно. Если разобраться, Сарафанову даже повезло — в отличие от многих и многих других, невернувшихся.

Но он филармонический музыкант. Его жизнь — музыка. И глухота для него — приговор. Новиков буквально воплощает в Сарафанове выражение «опустились руки». Что-то сломалось в этом человеке, разладился жизненный механизм. Вся его крупная благородная фигура будто отяжелела, обмякла. Словно выкачали воздух жизни и оставили тряпочкой на ветру. Он ушел в себя, упустил детей и больше не может претендовать на их уважение и любовь: ему нечем перед ними оправдаться. Нет никакой благостности в этом герое, ни тени комизма. Отброшены фирменные новиковские репризы. Играется страшная драма человека, раздавленного войной. Острое чувство отнятой, непрожитой, несостоявшейся жизни кричит в этом спектакле и больно резонирует с залом.

С мастерством фокусника Сарафанов кладет перед Бусыгиным — Александром Крымовым — заветный футляр с кларнетом, намереваясь исполнить свое сочинение. Открывает, ловко извлекает детали инструмента и моментально, отработанными движениями, собирает кларнет, как автомат. Оказывается, это единственное, на что он способен. Сарафанов даже не пытается играть, при одном прикосновении к инструменту его тут же накрывает очередной флешбэк.

Сильнейшее чувство сострадания и жалости к этому человеку испытываешь весь спектакль. Ведь он мог бы быть прекрасным музыкантом и отцом, разве он виноват, что все вышло иначе? «Ах, война, что ты сделала, подлая...», — вспоминаются строчки Окуджавы. Ничего не осталось у Сарафанова, кроме воспоминаний. Бродят по его дому тени прошлого, материализованные в странноватом квартете, именованном в программке «маленьким оркестриком» (и вновь Окуджава: «надежды маленький оркестрик под управлением любви»). Эти четверо совсем молодых ребят — их играют студенты мастерской Анны Алексахиной, по-военному закутанные в пальто-шинели, с духовыми инструментами вместо оружия за плечами — не только призраки той войны, но и слуги просцениума. Их молчаливая процессия шествует, как в черно-белом кино, выдувая вентилятором театральный снег.

Сцена знакомства с «сыном» играется Новиковым подробно, в мельчайших деталях: напускная бравада «сейчас я разберусь с этими самозванцами» и внезапная для этого героя решительность быстро переходят в испуг, растерянность, недоверчивость (вдруг все опять рухнет!) и робкую радость надежды. В это время из дверей за его спиной выплывает огромная ветка цветущей вишни: ее медленно и торжественно проносят через сцену «оркестранты». Сарафанов гонит видение прочь, но ветка застревает в дверях и смешно топорщится вопреки здравому смыслу. Так оживает сарафановская душа.

Вместе с воспоминаниями в голове Сарафанова теснится музыка, накрывая пугающими флешбэками оркестровой какофонии (композитор Иван Волков). Кружит навязчивым лейтмотивом «Русский вальс», вновь и вновь возвращаясь и заполняя собою пространство, как неотступная мысль, заноза, от которой невозможно избавиться. «Как мне надоела эта музыка!» — отчаявшись, кричит Васенька (Сергей Филипович), зажимая уши. Но без нее не будет и Сарафанова. И когда Васенька, распалившись, разбивает отцовскую люстру и обрывает мелодию, тот вдруг срывается с места и выталкивает сына за дверь — жест неожиданный для вампиловской пьесы, но оправданный логикой этого спектакля. Так гонят неудобные, травматичные мысли, чтоб и следа не осталось.

Все здесь жаждут любви, человеческого тепла и участия. Замерли в бесконечном ожидании. И взвинченный до предела, издерганный, болезненно одержимый женщиной старше себя Васенька, и погасшая до срока, смирившаяся с судьбой Нина — Татьяна Трудова, и Сильва — Иван Шевченко, отвязно живущий под музыку The Doors по принципу «бери от жизни все» (потому что нет никого значимого рядом).

Эффектная Макарская — из другого теста, персонаж скорее водевильный. Римма Саркисян смешивает и сгущает краски, рисует свою героиню точными крупными штрихами: тут и одиночество разочарованной хищницы, и усталость, и неизрасходованное женское кокетство, и вдруг проснувшийся азарт перспективной охоты. Ее обжитой, уютный мирок рядом с сарафановским семейством, задрапированный модным ковром с оленями, был бы вполне безмятежен, если б не злополучное соседство. Однажды «маленький оркестрик» пройдет и через ее жилище. Удивленная, она едва успеет увернуться, поджав ноги, чтоб не задели. «ЧуднЫе вы все-таки люди», — плаксиво произносит Макарская, подпаленная Васенькиным пожаром. Ей не дано понять их страданий. Под стать ей и жених Нины Кудимов — Игнат Подобед, духовный инвалид, начисто лишенный эмпатии. Он живет в согласии с этим миром, и тот отвечает ему взаимностью.

Библейское выражение «Все люди братья» обретает тут конкретный смысл. Бусыгин для сарафановского семейства — свой человек, тот, кто готов открыть объятья и принять их вместе с неудобным, травматичным прошлым. Он оттого так быстро и сближается с Сарафановым, что понимает его состояние, они говорят на одном языке. «Как я могу тебя ненавидеть?» — спрашивает Бусыгин, отстукивая как тайный, им одним понятный шифр, ритм «Русского вальса»: «Пам, пам, пам-пам». И Сарафанов подхватывает мелодию, они поют вместе, об одном и том же. «Ты молодец, Володя!» — родственность душ и неожиданная близость поколений для них важнее родства семейного.

Пришедший из зала Бусыгин Александра Крымова, молодой, но знающий жизнь человек с современными манерами, уверенным взглядом и открытой улыбкой, успокаивая Сарафановых, смиряется сам, будто встали на место недостающие части его пазла. И в образе «Блудного сына» с репродукции Рембрандта, что висит в сарафановской прихожей, видится не Бусыгин, а Сарафанов. Прошлое здесь ближе, чем кажется. И только приняв его таким, какое оно есть, можно попробовать жить дальше.

Текст: Екатерина Рыбас

16+, подробнее о спектакле читайте здесь.