18+
  • Город
  • Город
Город

Чем плох Блокадный музей, который построят в Петербурге, и каким он должен быть?

Этим летом в Петербурге стартовало строительство музея Блокады — после долгих споров победителем конкурса проектов стала «Студия 44» Никиты Явейна. В рамках «Диалогов» «Открытой библиотеки» писатель и редактор Блокадных дневников Наталия Соколовская и искусствовед, историк архитектуры Сергей Кавтарадзе обсудили, почему здание, утвержденное Смольным, никуда не годится и каким должен быть музей, соответствующий масштабу пережитой городом трагедии.

Наталия Соколовская: Что происходило с Музеем блокады? Как мы знаем, он открылся в 1946 году в Соляном переулке. Начали его создавать еще в 1943-м. Его директором был блестящий петербургский, ленинградский интеллигент Лев Львович Раков, ученый секретарь Эрмитажа и античник. В 1949 году Музей фактически стал одной из первых жертв «Ленинградского дела» и был закрыт. В 1952 году завершился его окончательный развал, Лев Львович получил 25 лет, но отсидел, к счастью, меньше.

Далее до 1989 года подобного музея в городе не было, блокадная память купировалась. Когда говорят, что в Советском Союзе помнили то, другое, третье, — это, конечно, фигура речи.

Инициатором «Блокадной книги», кстати говоря, был белорус Алесь Адамович, который первый пришел к Даниилу Гранину, и они вместе создали этот великий текст. Он был запрещен в Ленинграде, и впервые его опубликовали в Москве в журнале «Новый мир». Но цензор вычеркнул из него целые абзацы, упоминания голода, количество жертв. В нем есть циничная подпись: «Ленинград не был оставленным городом». То есть редактор намекает, что вы со своей правдой (а на самом деле даже не всей) не забывайте, кто архитектор нашей победы. В нашем городе книга увидела свет только в 1984 году.

В 1989 году снова открыли Музей обороны и блокады Ленинграда, но занял он только малую часть старого огромного помещения, в нем была бог знает какая экспозиция, которая не соответствовала масштабу произошедшей трагедии. Этот пыльный сельский клуб существовал 29 лет, а недавно его закрыли на ремонт. Что там будет, когда работы закончатся, никому неизвестно.

Николай Солодников: Сергей Юрьевич, расскажите, как вообще архитектура фиксировала, запечатлевала глобальные мировые трагедии путем создания музеев?

Сергей Кавтарадзе: Такие музеи бывают разными. Есть те, которые как бы консервируют время: собираются экспонаты, артефакты, памятники, их помещают в особое пространство, так хранится память.

А другая история, которая возникла сравнительно недавно, — когда здание является не только музеем, но и мемориалом. Речь тут идет в первую очередь о Холокосте, таких примеров много, среди них почти нет провальных.

Говоря о Музее блокады Ленинграда, надо понять, какой из вариантов выбран, должно ли здание само по себе помочь понять событие или это просто более или менее выразительное помещение, в котором будут собраны фотографии, личные вещи погибших людей. Вместилище ли это экспонатов? Или все-таки это памятник, у которого есть свой образ и возможность психологического воздействия на человека через формы? С этим надо разбираться.

Н. Солодников: На ваш взгляд — взгляд человека, который знает и любит Ленинград, — целесообразно ли создавать новое здание, которое включало бы в себя и серьезную архивную и выставочную работу, и само по себе являлось бы объектом, при том, что в городе есть места, которые и так ассоциируются с блокадой: и хлебозавод, и Пискаревское кладбище, и другие. Или, может быть, было бы логичнее поработать с теми объектами, которые уже есть и которые, по сути дела, являются частью этой истории?


Когда говорят, что в Советском Союзе помнили то, другое, третье, — это, конечно, фигура речи

С. Кавтарадзе: Тут не один вопрос, а два. Первый: нужен ли музей. Он, конечно, очень нужен. В Петербурге есть замечательный специалист Вадим Басс, преподаватель «Открытого университета», занимается этой темой. В частности, он изучал и памятники-музеи Холокоста. Одна из их функций — психотерапевтическая, снятие страха через выход в огромное пустое пространство, где, может быть, ничего нет, но можно проговорить эту тему. Так работают психиатры и психологи, само здание имеет целительную функцию.

С моей точки зрения, относительно блокады мы себя все-таки уже достаточно исцелили, как раз с этим все в порядке. Нам бы наоборот следовало вспомнить, что было на самом деле, чтобы события не стали историей. Поэтому очень важно, чтобы здание было острым, а не обычной коробкой.

Другая сторона: а где этот музей должен быть? В новом здании или уже имеющемся? Я знаю, что есть предложение создать его в хлебозаводе, это замечательно — камни имеют память.

Об открытии говорили с начала 2000-х годов, но ничего не получалось — не могли найти место. В итоге одно из тех помещений, которое предлагали, занял проект «Россия — моя история». Те же люди из Смольного, которые занимались этим историческим парком, сейчас делают Музей блокады.

Сергей Кавтарадзе

Сергей Кавтарадзе

Н. Солодников: Эти федеральные парки, которые курирует отец Тихон Шевкунов?

Н. Соколовская: Да, один из них даже себя изобразил в роли городового — такое отношение к истории России, как к своему предбаннику. Это, конечно, замечательно.

Какие представления у Смольного о Блокаде? Некоторое время назад начали отмечать 8 сентября: на Малой Садовой создается так называемая «Улица жизни» по аналогии с «Дорогой жизни», которую ленинградцы, на самом деле, называли «Дорогой смерти» и «Ледовой трассой», так как там было много жертв. А «Дорога жизни» — это уже более позднее журналистское изобретение.

На этой улице из котелков раздавали кашу, стояла какая-то техника, дети лазали, все рады, замечательно, мероприятие совершилось. По Дороге жизни устроили квест, и название части для школьников: «Дорога жизни — дорога в будущее». На Марсовом поле тоже работала походная кухня с кашей, потом все двинулись на Дворцовую площадь, где стояли полуторатонки — на таких же осуществлялось движение по Дороге жизни. И там пели буквально: «Ах, Андрюша, нам ли жить в печали?» Все было организовано властями.

Поэтому, имея в виду представления этих людей о прекрасном и то, как был организован конкурс проектов, мне кажется, что лучше инициативы снизу, которые периодически возникают. Создание альтернативного музея блокады в здании Левашовского хлебозавода будет курировать Лев Лурье. Люди сами читали блокадные имена, обычный петербуржец Юрий Вульф сделал на своем доме светодиодный экран с именами погибших.

Нам представили девять проектов, к голосованию привлекли самих блокадников. Я скажу честно: можете кидать в меня камнями, но я голосовала за проект Явейна, который считаю многословным, помпезным и, в общем, сделанным в духе советской архитектуры. Я оставила бы вообще только шесть коробок, которые стоят в центре, а все эти жертвенники, холмы — от лукавого.

Там был еще один проект, который безумно лоббировали, я не хочу называть фамилию архитектора, но это был бы настоящий ужас. Он прошел много стадий перед тем, как войти в девятку финалистов. И никто не обратил внимания на то, что это совершеннейший оммаж Альберту Шпееру, любимому архитектору Гитлера, и его Дворцу съездов в Нюрнберге. Просто люди уже, видимо, контекста не чувствуют.

Проект Музея Блокады студии Никиты Явейна

Проект Музея Блокады студии Никиты Явейна

Проект Музея Блокады студии Никиты Явейна

Проект Музея Блокады студии Никиты Явейна

С. Кавтарадзе: Я не знаю, о чем речь с этим оммажем Шпееру, но, может быть, это не так и плохо как идея. Сейчас объясню, в чем дело.

Когда я думал, как я себе представляю этот музей, то в голову приходили острые углы, большие панели, черный цвет, психологическое воздействие на человека. Или большое пространство, или, наоборот, сужающееся.

Когда я это себе вообразил, то понял, что подобное уже существует — это посвященные Холокосту проекты Даниэля Либескинда. Черные кубы есть в Сан-Франциско, острые углы — у знаменитого еврейского музея в Берлине, который прекрасно некоторое время существовал вообще без экспозиции, как архитектурное переживание. Это зигзагообразное здание, пример деконструктивизма.

Но потом я решил, что для Музея Блокады это неправильно, потому что это два разных ужаса. Холокост — это массовое убийство, а в Ленинграде такого не было, но людей как бы полуслучайно поместили в ад. Советские власти не смогли защитить граждан и предотвратить эти события, жители оказались между жизнью и смертью. К тому же, этот ад был еще и красивым, потому что все это происходило в Петербурге. То есть архитектурное решение должно быть каким-то другим. Проект Явейна грамотный, хороший, но это повтор пути Либескинда.

Еврейский музей в Сан-Франциско

Еврейский музей в Сан-Франциско

Еврейский музей в Берлине

Еврейский музей в Берлине

Каковы ворота ада? Может быть, это как раз архитектура Шпеера, допустим, покрашенная в черный цвет? Может быть, это классика? Какой должна быть экспозиция? Все мы представляем кусочек блокадного хлеба, фотографии, умирающие люди. Но, может быть, это стоит демонстрировать на фоне огромного количества еды и в красивом интерьере? То, чего не было, но что должно быть в таком городе-дворце, как Петербург?

Н. Соколовская: Вы сейчас почти процитировали блокадные дневники, потому что практически в каждом из них подчеркнута красота города, а особенно в том, который вел когда-то главный архитектор города Лев Ильин. «А зима нынче изумительная», — писал он в начале 1942 года. В конце этого года во время прогулки его убило на Невском проспекте осколком бомбы.

Что касается этого состояния между: ты как в лимбе — не жив и не мертв. Это правда, и об этом тоже есть в дневниках. Даже те, кто выжил, вышли из этой блокады преображенными. Как это передавать в музее, в архитектуре? Какая конгениальность должна быть у создателей? Я таких людей пока не вижу.

Про кусочек хлеба. Если эти 125 грамм положить в любом интерьере, это будет работать, но надо понимать, что за ним нужно пойти умирающему человеку, а потом еще и отстоять в очереди. Почему-то все думают, что в блокаду власти были добрые, говорили: «Выдача хлеба». Но «выдача» — это только слово, надо было платить деньги. Человеку могли не подписать документы на эвакуацию, если у него были долги по квартплате. Где брать деньги в осажденном городе? Предприятия закрывались, многие держались за любую работу. До войны хлеб стоил рубль двадцать, а на черном рынке во время блокады — 500 рублей. Как это показать, что это должно быть? Бездна вопросов.

Нужно, чтобы внешний вид стал хотя бы толчком для того, чтобы люди потом пошли в музей виртуальный, над которым уже сейчас работают серьезные ученые, чтобы у них возникло желание читать, узнавать.

Николай Солодников

Николай Солодников

Н. Солодников: Я так понимаю, что как такового серьезного общественного обсуждения, которое повлияло на принятие решения, в городе не было?

Н. Соколовская: Нет, его не было. Но, например, Яков Гордин в журнале «Звезда» собирал людей, в обсуждениях принимал участие Александр Николаевич Сокуров, Михаил Пиотровский. В июне в ЗакСе в Комиссии по культуре и образованию тоже были собрания, на которых все переругались.

Мы не знаем, насколько современное общество готово принять правду о блокаде. Тот факт, что музея так долго не было, говорит о том, что не было и явного запроса. Власти этот проект тоже был не нужен — почему все так всполошились сейчас, я не знаю, возможно, было дано указание.

Н. Солодников: Насколько полезно при принятии подобного рода решений или обсуждении серьезных проектов общественное обсуждение? Общество не идеально, процент людей, обладающих опытом, знанием, критическим мышлением, способностью к какой-то рефлексии, низкий. Не получается ли, что обсуждения, в которых профессионалов меньше, чем непрофессионалов, мусора, шума, слов больше, чем здравого смысла? Это скорее затрудняет процесс.

Н. Соколовская: Мне кажется, с одной стороны, да, безусловно: больше белого шума. Но, с другой стороны, если это будет вербализовано, если информация будет попадать к людям, то это благо.

Во время проведения конкурса проектов музея не поговорили с людьми, не спросили научное сообщество, специалистов, все было очень келейно, — я думаю, это во многом результат политики руководства города. Теперь, наверное, будет негатив в отношении здания Явейна.

С. Кавтарадзе: Как я понял, это еще полпроекта. Есть спорный образ внешнего вида, а настоящей концепции музея как таковой нет. Это, собственно, памятник чему, какого рода ужасу? И концепции экспозиции, насколько я понял, тоже нет. Это странно, потому что с этого все должно начинаться. Памятник Питера Айзенмана убитым евреям в Берлине, например, содержит в себе изначальную концепцию: там установлены разного размера прямоугольники, и расстояние между ними такое, что человек все время оказывается в одиночестве, когда проходит между ними. В этом идея — чтобы человек остался наедине с катастрофой. Рождается метафорический образ, сверхидея. А в нашем музее я не вижу сверхидеи, все сыро, не доделано.

Н. Соколовская: Так и внутреннее — то, что мы сейчас видим в этих башнях, предложено Явейном. Это отнюдь не то, чем полгода занималась группа экспертов, которая распалась и разругалась, и получилось, как всегда. Это обидно и оскорбительно.

С. Кавтарадзе: Если угодно, наш патриотический долг — чтобы этот музей оказался не хуже, чем те, что делают тот же Либескинд, Айзенман и другие в Германии, Сан-Франциско, Израиле. У нас тоже есть талантливые архитекторы. Стоит оговорить, что этот музей должен быть другим, не в русле уже устоявшегося деконструктивизма, при этом не уступающий качеством идеи. Раз уж мы победители в этой войне, давайте творчески мы тоже будем победителями.

Н. Солодников: Мне кажется важным сказать, что архитектура — вещь зависимая в том смысле, что она дорогостоящая. Все мы являемся заложниками городской власти, которая репутационно скомпрометировала себя даже не вчера, а давно. И никакого доверия — интеллектуального, сердечного, духовного — к этим людям нет. А ты понимаешь, что в конечном итоге как им надо, так и будет сделано, потому что деньги дают они.

Н. Соколовская: Даже тот факт, что из многих вариантов расположения было выбрано место рядом со Смольным, — для меня это не позитивно. Потому что история блокады и Смольного сложная, мне, как внучке блокадников, не хотелось бы видеть музей там.

С. Кавтарадзе: А из окон Смольного его будет видно?

Н. Соколовская: Из окон Смольного — нет. Но рядом.

С. Кавтарадзе: Жаль. А то, может быть, оно было бы и не так плохо. В окна выглядываешь, а там — что бывает, когда власть плохо работает.

Н. Соколовская: В довершение абсурда надо просто внутри Смольного сделать этот музей.

Следите за нашими новостями в Telegram

Комментарии (0)