В феврале в Николаевском зале Эрмитажа открылась выставка итальянских художников-модернистов "Футуризм. Абстракция. Новеченто". Куратором этого проекта стал Альберт Григорьевич Костеневич, хранитель Дега и Пикассо, один Работы Костеневича по истории искусства, помимо простоты и понятности, замечательны еще и тем, что это действительно книги о Руо, Боннаре, Пикассо, а не о "себе любимом", чем нередко грешит околоискусствоведческая литература.
– У многих в юности был опыт, который повлиял на выбор всей жизни, – какая-то книга, фильм, картина, даже просто встреча. В вашей истории была такая "точка перелома"?
– Да, наверное, была. Я родился и вырос в Иркутске, там окончил университет и только после этого перебрался в Ленинград. В университете я учился филологии, хотя искусствоведение для меня всегда было более интересно. Хорошо помню, как в конце первого курса мы маршировали по плацу на каких-то военных занятиях и я узнал из газетного объявления, что в Москве летом открывается выставка из собрания Дрезденской галереи. И во мне что-то щелкнуло, потому что какие-то работы оттуда я, конечно, знал, но увидеть это своими глазами казалось немыслимым.
– И вы решили поехать...
– Да, решил. При этом денег на нормальный билет не было, пришлось купить в общий вагон. И мы с приятелем буквально штурмовали этот вагон, ворвались туда в первых рядах и успели захватить одно сидячее место и багажную полку. В Москве на выставку была огромная очередь, люди стояли часами. Те несколько походов в "Дрезденку" на многое повлияли в моей жизни.
– Какой это был год?
– Июль 1955 года. Тогда работы, вывезенные из Германии, хранились в Музее изобразительных искусств им.Пушкина. На выставке я запомнил и Джорджоне, и Рафаэля, и многие другие вещи. Но особенно меня заинтересовала картина художника совсем "непрофильного" для Дрезденской галереи – Дега, его "Дама с биноклем". Не скажу, что это определило дальнейшие ходы в моей жизни, но вот теперь я храню Дега, самую знаменитую его работу – "Площадь Согласия".
– Декабрь 1956 года – это время выставки Пикассо в Эрмитаже, скандальной, очень громкой и знаковой для целой эпохи. На ту выставку вы тогда не попали?
– Нет, к сожалению, в Ленинград я приехал только в 1959 году, после окончания университета. Потом, уже когда я работал здесь, встал вопрос, о чем писать кандидатскую диссертацию. И сам я, наверное, хотел бы написать как раз о Пикассо. Но это было невозможно, подчеркиваю – абсолютно невозможно в те годы. К Пикассо относились осторожно и терпимо, потому что он был коммунист, но при этом никак нельзя было рекомендовать кому-то те методы, которыми он пользовался в своем искусстве. Единственным дозволенным островом в этом океане была мексиканская живопись ХХ века – быть может, потому, что в Мексике в начале века тоже была революция. И моя кандидатская была написана по Ороско.
– Илья Эренбург в свое время сопоставлял Пикассо и Матисса, двух главных гигантов прошлого века. Мне бы очень хотелось услышать ваше мнение на эту тему. Кто вам ближе? Кто все-таки первый, а кто второй?
– Видите ли, с первенством – это очень сложный вопрос. Для Голландии XVII века первый – это, конечно, Рембрандт. Но как забыть Вермеера? Если речь об Испании XVII века, то первый – Веласкес. А если это Европа XVII века, тогда кто – Рембрандт или Веласкес? Искусство пирамидально, мы всегда создаем "табели о рангах". Если вернуться к ХХ веку – да, мы знаем двух первых. Это Матисс и Пикассо. Но долгое время Матисс ходил всего лишь в талантах. Потребовалась очень большая его ретроспектива в Нью-Йорке, в Mузее современного искусства, чтобы Америка, а вслед за ней и весь мир, увидели, что Матисс конгениален Пикассо. Не случайно, когда Матисс умер, Пикассо сказал, что теперь он должен работать за двоих.
– Последние полгода больше всего говорили о двух эрмитажных выставках: об июньской выставке Ильи Кабакова и о Роберте Мэпплторпе, представленном рядом с северными маньеристами. Насколько удачными показались вам эти проекты?
– По поводу выставки Мэпплторпа мне выражать восторг сложно. Он большой мастер, спорить не о чем. Но никакого сомнения не вызывает и тот факт, что он очень сильно продвинут "голубым" сообществом и Фондом Мэпплторпа после своей смерти. У нас до Мэпплторпа была выставка фотографа Ирвинга Пенна, и вот как раз его я считаю действительно великим фотографом. Для меня самое важное в его работе – гуманистический, абсолютно человеческий взгляд, взгляд доброго человека. А Мэпплторп – это холодный взгляд.
– А Кабаков?
– Кабаков казался мне очень крупным мастером в шестидесятые годы. Уже в семидесятые мое мнение стало меняться. Кабаков и сейчас, когда он раскрутился и в "десятке", не соответствует моим параметрам мирового искусства. Кабаков взлетел потому, что существовал Советский Союз, закат СССР – причина взлета Кабакова. Не стало СССР – и его искусство утратило свою главную актуальность.
Комментарии (0)