Михаил Пиотровский — о биеннале в Венеции, зачем нам новый закон «О культуре» и как не выгорать на работе (штат в 2500 человек😱)

Что Эрмитаж покажет на Венецианской биеннале

Всех, конечно же, интересует, как будет выглядеть павильон России в Венеции, куратором которого на нынешней биеннале выступает Эрмитаж.

Экспозиция на Венецианской биеннале, которая откроется в мае, призвана рассказать об идентичности Эрмитажа, о том, чем он отличается от всех других музеев мира. В 2019 году отмечается 350-летие со дня смерти Рембрандта. «Возвращение блудного сына» Рембрандта на сегодня, конечно же, главная картина Эрмитажа для всего мира. Это полотно давно уже значительно больше, чем просто великое произведение искусства. Увидев его во время поездки в СССР в 1968 году, Бенджамин Бриттен написал оперу «Блудный сын». В 2000 году она стала символом миллениума — Римско-католическая церковь тогда получила у нас разрешение на это. А когда Папа Римский объявил 2015-й Годом милосердия, во всех католических церквях мира с нашего согласия висела репродукция «Блудного сына» как символ милосердия. И мы покажем на Венецианской биеннале экспозицию Эрмитажа в национальном павильоне России, которая будет называться «Лк. 15:11-32» — это традиционное обозначение притчи о блудном сыне в Евангелии от Луки. Так вот, об идентичности Эрмитажа. Во-первых, Эрмитаж — храм искусства. Атланты Нового Эрмитажа уже не просто один из символов Петербурга, увековеченный песней Александра Городницкого, которая стала недавно официальным гимном Эрмитажа. Специально к атлантам приходят люди, трут их ноги на счастье, оставляют там монетки — разве что записочки еще не кладут, хотя я все жду, когда это произойдет. (Смеется.) Это совершенно новое явление, которого не было еще лет десять назад, — таким образом храм искусства постепенно превращается в капище. И вот сейчас, пока мы с вами беседуем у меня в кабинете, на подъезде Нового Эрмитажа стоят леса и снимаются копии с ног атлантов — они будут выставлены в первом зале павильона России. С другой стороны, Эрмитаж в значительной мере аттракцион. Люди идут к нам в первую очередь смотреть мумии, часы «Павлин», а уж затем «Мадонну Литта». Этой теме в русском павильоне будет посвящен зал, в котором художник Шишкин-Хокусай создаст аттракцион под названием «Фламандская школа» — вырезанные фигурки посетителей Эрмитажа будут крутиться-вертеться, отсылая как раз к механическим часам «Павлин». При подготовке этого раздела выставки мы сотрудничаем с мастерскими БДТ, которые выполняют работы для нас бесплатно.

Как режиссер Сокуров создаст в павильоне России в Венеции мультимедиа­ инсталляцию

И главной частью экспозиции будет мультимедиаинсталляция Александра Сокурова, посвященная «Блудному сыну»?

Да, в ней Александр Николаевич будет использовать и зеркала, и копии картин, и фигуры, и видео. Она будет символизировать Эрмитаж, окруженный жестоким миром и живущий своей внутренней жизнью. Ведь Эрмитаж, как следует из самого его названия, — это место, где ты уединяешься от мира. Наша идея, что музей — лучше этого мира, но все время подвергается опасности его вторжения. Вот такой образ мы представим на Венецианской биеннале.

Для Александра Николаевича это первый подобный опыт, как я понимаю?

Ну, Александр Николаевич и кино снимал, и спектакли ставил, так что он справится. А в самом Эрмитаже, отмечая тот же Год Рембрандта, мы устроим осенью выставку одной его картины, которая выходит из реставрации, — «Аман узнает свою судьбу». Вокруг нее будет сделана выставка «Рембрандт и Восток» — на ней мы покажем вещи из собрания нашего отдела Востока — от ковров до оружия. Но вообще, 2019-й в Эрмитаже — это одновременно Год сюрреализма, Леонардо да Винчи, Рембрандта и коллекционеров.

В Петербург, возможно, приедет копия «Тайной вечери», созданная Леонардо да Винчи

И что музей готовит к 500-летию со дня смерти Леонардо да Винчи?

Здесь мы поступаем по-своему: в Эрмитаже все не как у людей. (Улыбается.) Мы показываем блестящую картину «Флора» Франческо Мельци, ученика да Винчи. Как известно, очень сложно установить, где рука самого Леонардо, а где его учеников, так называемых леонардесок. «Флора» — картина гениальная, и особенно очевидно это стало после нашей недавней реставрации. Мы ее показываем сейчас в Петербурге, а в мае будем выставлять в лондонской Национальной галерее в рамках Дней Эрмитажа. И самое главное, что в Год да Винчи мы производим атаку на Италию, куда отправятся наши Леонардо: «Мадонна Литта» — в Венецию и Милан, а «Мадонна Бенуа» — в культурную столицу Европы 2019 года — город Матера. Параллельно в Урбино, на родине Рафаэля, мы выставим его «Мадонну Конестабиле», а в Риме уже показали «Скорчившегося мальчика» Микеланджело — Италия удивится тому, какие итальянские вещи хранятся в Эрмитаже. Кроме того, мы очень надеемся привезти из Ватикана в Петербург большой картон, копию «Тайной вечери», который делали Мельци и да Винчи. И, возможно, сможем показать деревянную скульптуру ангела по рисункам Леонардо, которая находится в частном собрании в Италии.

Очевидно, что юбилейные даты да Винчи и Рембрандта будут отмечаться по всему миру, не только в Эрмитаже, а вот Год сюрреализма и Год коллекционеров — это инициатива самого музея.

Да, 9 апреля в Главном штабе откроется выставка «Роберто Матта. Четвертое измерение» — это особое событие, Эрмитаж, по сути, знакомит Россию с одним из последних представителей сюрреализма. В эрмитажном Кабинете книги художника в течение года будут показаны выставки, посвященные сюрреалистам — Роберто Матте, Пабло Пикассо, Андре Массону, Сальвадору Дали. И у нас пройдет выставка Макса Эрнста — одного из важнейших представителей сюрреализма и создателя фантастических, невероятных образов, отсылающих к внутреннему миру человека и к его детским воспоминаниям. Это будет камерная экспозиция работ из частных коллекций, которые никто в России не видел.

Выставка памяти братьев Морозовых в Эрмитаже представит шедевры из коллекций московских купцов в контексте императорского музея

Главным «блокбастером» Эрмитажа этого года будет выставка «Братья Морозовы. Великие русские коллекционеры», которая откроется 21 июня в Большой анфиладе Главного штаба.

Вот в том-то и дело, что это не блокбастер. И мы делаем не просто объединенную гала-выставку собраний братьев Морозовых из коллекций Эрмитажа и ГМИИ имени Пушкина. Мы создаем венок памяти Щукина и Морозова, которые еще с советских времен стали восприниматься как некий двуглавый орел под названием «Щукин-Морозов», — они оба в гробу бы перевернулись, узнав об этом. Летом в Москве откроется выставка коллекции Щукина, которая будет сильно отличаться от парижской экспозиции, проходившей два года назад в Фонде Louis Vuitton: она будет очень человечной и расскажет о знаменитой московской купеческой династии Щукиных. Параллельно у нас, в Главном штабе, откроется выставка памяти братьев Ивана и Михаила Морозовых — на ней будут представлены 140 шедевров из их собраний. Не кто иной, как Михаил Морозов, открыл Гогена и Боннара и привез первую картину Ван Гога в Россию, а именно его брат Иван создал уникальный ансамбль полотен Сезанна. В следующем году выставка коллекций Морозовых пройдет в Париже в Фонде Louis Vuitton, и на ней будут показаны не только принадлежавшие братьям работы французских импрессионистов и постимпрессионистов, но и приобретенные ими картины русских художников — Серова, Коровина, Врубеля, Кустодиева, Сомова, Гончаровой. Затем выставка, посвященная французским и русским коллекциям Морозовых, пройдет в Москве. Коллекция Щукина в 2020 году будет показана в Эрмитаже, но это будет не «Щукин у себя дома», как в Москве, а «Щукин во дворце».

То есть выставки одних и тех же собраний во всех трех городах будут отличаться друг от друга?

Да, везде свой подход: это будут разные выставки коллекций Морозовых и Щукина. Кстати, Щукин сейчас стал самым знаменитым коллекционером в мире — и благодаря своему дару предвидения, и «благодаря» национализации его собрания. Хотя судьбы коллекций Щукина и Морозова во многом схожи: обе были сначала монструозно соединены в 1929 году в Музее нового западного искусства, потом разделены в 1948 году между ГМИИ и Эрмитажем, но это же разделение спасло их от продажи на Запад, затем потомки начали скандальную борьбу за их возвращение. И в результате всех этих драматичных событий обеим коллекциям был создан грандиозный исторический музейный маркетинг. А ведь оба собрания могли быть давно распылены по американским коллекциям либо существовать по-прежнему как Музей нового западного искусства, к которому все давно привыкли бы и не видели бы в нем нечто экстраординарное. Это сегодня «Танец» Матисса великий, еще позавчера он таким не был, а как он будет восприниматься через 30 лет — тоже неизвестно, все меняется. Щукин и Морозов сейчас величины абсолютно недосягаемые — я думаю, что потомки других знаменитых коллекционеров XX века, например Гертруды Стайн, кусают себе локти по этому поводу. И вот тут мы подошли вплотную еще к одному эрмитажному году — Году коллекционера.

Эрмитажное собрание состоит из многих коллекций, так или иначе попавших в музей.

На самом деле, все серьезные частные коллекции рано или поздно становятся музейными — или сами превращаются в отдельный музей, или оказываются в крупном музее, в котором расходятся по разным отделам. Время от времени коллекции нужно показывать в их первоначальном виде, и мы совместно с Лувром в июне откроем в Манеже Малого Эрмитажа громадную новаторскую выставку «Мечты об Италии. Коллекция маркиза Кампаны». Придумавший некогда ломбард банкир Ватикана маркиз Кампана потратил казенные деньги на свою коллекцию, попал в тюрьму, и его собрание было продано и разделено между Эрмитажем и Лувром. Прибытие его вещей в 1861 году стало переворотом для Эрмитажа, пришлось освобождать от книг и русской скульптуры залы, которые заняли знаменитые древнегреческие вазы, в том числе «Царица ваз», фрески школы Рафаэля, громадный Юпитер. И вот теперь мы вместе с Лувром демонстрируем коллекцию маркиза Кампаны — сейчас в Париже, летом в Петербурге, потом в Риме. Французы с русскими нагло покажут итальянцам: смотрите, что мы у вас забрали.

Летом в Главном штабе будет воссоздан интерьер Белого зала в особняке Морозова

Дизайн недавних выставок — Пьеро делла Франчески и «Обманки», — созданный Андреем Шелютто, был очевидно непривычным для Эрмитажа. Будет ли музей и дальше сотрудничать с приглашенными дизайнерами?

Здесь очень важно не переборщить. Я, например, не переношу слово «куратор», предполагающее, что художников создают галерейщики. В Эрмитаже может быть автор выставки, а куратор в России для тех, у кого есть опыт советской жизни, — это представитель КГБ или райкома партии, который курирует определенные учреждения. Так же и с дизайнерами: иногда они просто необходимы, как это было в случае с нашей выставкой, посвященной столетию революции 1917 года, потому что музейный материал по этой теме сам по себе невыразителен. Дизайн Шелютто вступил в очень правильный диалог с работами Ильи и Эмилии Кабаковых на их выставке в Эрмитаже. Но вот для выставки коллекции Морозовых мы дизайнера привлекать, скорее всего, не будем. Хотя для экспонирующихся у нас в Главном штабе монументальных панно из цикла «История Психеи» Мориса Дени мы выстроим комнату, воссоздающую интерьер Белого зала особняка Ивана Морозова, для которого они были заказаны в 1907 году. Помимо всего прочего, дизайнеры стоят денег, а где их взять? (Смеется.)

Благодаря Эрмитажу Петербург уже привык к тому, что у нас каждый год проходит какая-то большая выставка современного искусства: братья Чепмен, Фабр, Кифер, Кабаковы... В этом году такой масштабной выставки нет. Чем это объясняется? Ведь этот огонь, который Эрмитаж зажег, больше некому поддерживать — нет другой столь же авторитетной институции.

Вот как раз выставка Роберто Матты и будет такой масштабной экспозицией: на ней будет показано более девяноста работ художника из двадцати трех частных коллекций, в основном из США. Никто, кроме Эрмитажа, не смог бы ее сделать. Как очень удачно написал об этом сюрреалисте в каталоге выставки Дмитрий Озерков, отношение к Матте в России во многом похоже на отношение к нашему Павлу Филонову в мире — как к художнику великому, но не слишком признанному и известному.

Вы говорили о том, что от 40 до 50% своего бюджета Эрмитаж зарабатывает самостоятельно за счет продажи билетов и привлечения доноров. На негосударственные средства вы приобретаете произведения искусства для коллекции музея. Должны ли вы согласовывать с меценатами эти расходы, какие важные работы были приобретены в последнее время?

Мы приняли решение, что доходы от нашего недавно созданного эндаумент-фонда (капитал некоммерческой организации, сформированный из пожертвований, доходы от доверительного управления которым направляются на цели, определенные жертвователями, а деньги продолжают работать. — Прим. ред.) будут идти только на приобретение экспонатов — недавней большой покупкой стали работы Ансельма Кифера и Билла Виолы. Но в этих случаях использовались еще и деньги меценатов — и, конечно, мы договариваемся об этих тратах с ними, конкретно — с Фондом Потанина. Ну и разумеется, все покупки согласовываются с Министерством культуры, хотя и делаются они на наши средства.

Что вы думаете по поводу наплыва посетителей в музеях? Во всем мире на знаковые выставки стоят дикие очереди. И это не всегда хорошо для сохранности экспонатов, как мы знаем по недавней истории с кражей картины Куинджи в Третьяковке.

Ничего плохого в этом нет, мы все это уже проходили. И, кстати, все наши проекты реконструкции Эрмитажа родились, когда к нам ломились толпы народа в 1970-е. Тогда, например, появилось «гениальное» предложение писателя Владимира Солоухина — пускать в музеи только тех, кто имеет высшее образование. Но в таких очередях у людей хорошие лица — можно и постоять. Просто к этим очередям и к обеспечению безопасности экспонатов в условиях повышенного потока посетителей музеям надо быть готовыми. И, самое главное, понимать, что посещаемость и доходы не критерий успеха. Вот для Эрмитажа критерий — это возможность одну треть своих посетителей — студентов и школьников из всех стран и российских пенсионеров — принять бесплатно. Ни у кого в мире нет такой программы.

Пиотровский объясняет, почему он никого не увольняет из Эрмитажа

Шесть лет назад в этом же кабинете в интервью «Собака.ru» вы говорили, что принцип управления у вас неправильный — всеми способами удерживать людей, которые уже работают. Почему в анкете при приеме на работу у вас есть пункт: «Кого из сотрудников Эрмитажа вы знаете?» Получается, что стать сотрудником музея человеку с улицы невозможно?

Не уверен, что такой пункт в анкете у нас есть. Но если есть, то, наверное, потому, что для каждого человека нужны рекомендации — даже для шофера или повара. И самое ценное для нас — это рекомендации сотрудников Эрмитажа. Люди, особенно устраивающиеся в научные отделы, должны пройти обкатку в музее — потрудиться сначала бесплатно, показать, что они умеют делать, чему могут научиться. В Эрмитаже очень непросто работать, он живой организм, который может отторгнуть. Но уж если человек прижился, то остается навсегда, потому что Эрмитаж — особое место, оазис, и таким он является, в частности, благодаря системе рекомендаций. Это средневековый принцип передачи знания из рук в руки. И я никого не увольняю — люди уходят сами, когда им становится трудно выполнять свои обязанности.

Но ведь сейчас с подозрением смотрят на человека, который проработал на одном месте больше пяти лет. А в Эрмитаже любой научный сотрудник до сорока считается молодым.

Взгляды меняются, а Эрмитаж остается. У нас очень много молодых людей и нет ни какого-то особого пиетета к старшим, ни преклонения перед молодежью. В музее нормальный возраст руководства.

А директор в России, в том числе директор музея, — это всегда диктатор и деспот, пусть и интеллигентный, или возможны вариации?

Ну почему сразу деспот?

Надеюсь, вы понимаете, что я не вас конкретно имел в виду? Это вопрос общего характера.

Директор музея должен быть человеком очень авторитетным и авторитет заработать своими научными трудами. Директор должен быть интеллигентным и при этом иметь право сказать: «Да отстаньте, я лучше знаю, я член Академии наук». Причем сказать он это может и внутри музея, и власти. И весь деспотизм сводится на нет вот этим постулатом — «пока я здесь, я лучше знаю». Директор должен легко менять свою точку зрения под воздействием убедительных аргументов — я вот это регулярно делаю, потому что у меня нет комплекса неполноценности. И, конечно, нужно искать везде и во всем альтернативные варианты, стимулировать выработку свежих идей.

Вы отделяете работу от остальной жизни?

У меня ненормированный рабочий день, по крайней мере, так написано в моей должностной инструкции и в моем контракте. Поэтому я работаю всегда и сплю как минимум с двумя телефонами. Я могу поставить их на беззвучный режим днем, чтобы звонок не помешал важным переговорам, но точно не перед сном. Ведь ночью может произойти все что угодно: могут снимать руферов с крыши Эрмитажа, могут столкнуться машины на Дворцовой площади. Я всегда должен быть информирован о любых возможных чрезвычайных ситуациях. И я не разделяю такие вещи, как работа и дом. Это привычка многих «эрмитажников»: для нас музей тоже дом.

Директор Эрмитажа объясняет, почему не назначает встреч с 13.00 до 14.00 и с 16.00 до 17.00

Наблюдая за вами много лет, я вижу, что вы никогда не опаздываете на открытия выставок или пресс-конференции. Как вам удается соблюдать свое расписание? И как вы вообще управляете своим временем?

Мой день не всегда начинается в эрмитажном кабинете, первые полтора часа я люблю работать из дома: все запланированные звонки удобнее сделать именно там, потому что никто тебе не мешает. А когда прихожу в Эрмитаж, то сразу получаю от секретаря распечатанное расписание моего дня, которое сам составляю накануне. Электронное расписание я начал вести очень давно — как только появились компьютеры. Помню, тогда печатал его в древнейшей программе «Лексикон», сейчас использую текстовый редактор Pages для iOS. А сделать так, чтобы все было синхронизировано и я мог ознакомиться с документом с любого гаджета, помогает облачный сервис. У меня есть два электронных расписания — одно большое, другое малое. В большом указано все, что мне нужно сделать на перспективу, в малом — задачи на сегодняшний день по часам: звонки, встречи и так далее. Каждый вечер я ликвидирую пункты малого расписания и в соответствии с этим вношу изменения в большое. Для меня это очень приятный процесс! Четкое планирование — такая организация жизни, которая доставляет мне удовольствие, но ничуть не мешает нормальному беспорядку. Мой кабинет завален бумагами и книгами, что тоже является обязательной частью моей системы ведения дел. Мощное обилие материалов должно сочетаться с соблюдением расписания — такой у меня принцип работы.

Но вы действующий ученый, оставляете ли вы в этом плотном графике встреч время «для себя» как для декана Восточного факультета СПбГУ, заведующего кафедрой Древнего Востока, профессора?

При составлении планов я делаю записи еще и в своем большом красивом ежедневнике — это уже третья система моего расписания. В нем цветными маркерами всегда проведены две черты — с 13.00 до 14.00 и с 16.00 до 17.00. Это то время, когда человек должен активно думать, и в эти часы я стараюсь не назначать встреч и звонков. Если все идет идеально и по плану, то я остаюсь один на один с книгами, бумагами, документами. И, знаете, нет большего удовольствия, чем сидеть и думать.

Любому человеку необходим отдых, даже если этот отдых — смена деятельности.

Для меня это может быть и смена книги. Обычно я читаю одновременно штук пять, все они лежат в разных местах — дома, в рабочем кабинете, в Москве. Сейчас это «Смерть богов. Юлиан Отступник» Дмитрия Мережковского, книги по теории визуального искусства от Европейского университета и «Апокалипсис Средневековья» Валерии Косяковой. В компьютер загружено еще штук пятьдесят современных дурацких детективов — есть у меня и такое развлечение. В кино ходить я не люблю, но могу посмотреть сериалы. Из последних — «Маленькая барабанщица», снятая про роману Джона ле Карре. Хороший сериал.

Исламовед Пиотровский читал лекции арабам по-арабски

Как вам удается избегать выгорания?

Тут мой совет совершенно противоположный: если ты устаешь от своей работы, если тебе совсем неинтересно — бросай ее. Я отношусь к счастливым людям, мой труд доставляет мне удовольствие. Он достаточно тяжелый, и работа даже у меня много что забрала: я не написал столько книг, сколько бы хотел, не нашел столько рукописей, не съездил в столько экспедиций. Но она все равно меня очень радует.

Алиса Бруновна Фрейндлих как-то в интервью мне рассказала, что перед выходом на сцену она молится — шепчет по-немецки молитву «Отче наш», которой научила ее в детстве бабушка-немка. У вас польская фамилия, ваша мама — армянка. Человеком какой национальности вы себя чувствуете?

У меня с кровями вообще полный порядок: польская, русская и армянская. Три народа, три религии — наши предки были католиками, наш герб польский. Когда я в Армении, меня называют русским националистом, а когда в России — сразу становлюсь националистом армянским или польским. (Смеется.) Поскольку я много езжу и привык жить в разных культурах, это очень удобно: ты и свой, и в то же время чем-то отличаешься.

При этом вы специалист по исламу.

А это моя четвертая часть, потому что я не просто специалист по исламу, я арабист, лекции по-арабски читал самим арабам. И я живу в их мире совершенно спокойно, знаю все нюансы, и, конечно, когда кто-то нападает на ислам, я всегда его защищаю. Одна из моих главных функций — объяснять людям, что такое нормальный ислам. И я это делаю, и меня нормально воспринимают. Опять же потому, что есть мои книги, есть мои статьи, я руковожу большой программой исламоведческих исследований в университете и в стране.

Как к вам относятся в мусульманских странах? Принимают за своего?

Я знаю культуру ислама, пишу о ней, читаю лекции о проблемах показа исламского искусства, но меня, конечно, за своего не принимают. Когда человек начинает изображать из себя своего, не будучи своим, тут и начинаются все проблемы.

Почему в Петербурге современное искусство еще не вошло в моду

Существует устойчивое мнение, что Петербургу совершенно необходим музей современного искусства. И следует резонный вопрос: а что вы в нем будете показывать, где возьмете работы? Эрмитаж рано или поздно откроет свою постоянную экспозицию современного искусства?

В Эрмитаже есть отдел современного искусства и постоянно проходят его выставки. И так было всегда: и Екатерина II, и Николай I покупали современное им искусство. Эрмитаж блестяще провел «Манифесту» в 2014 году — более успешно, чем обычно проходит эта биеннале современного искусства. Но это тот максимум, на который способен сегодня Петербург, и то при большом напряжении сил. Поэтому наш ответ такой: мы строим Эрмитаж в Москве. И наш московский филиал будет посвящен современному искусству: в столице есть активная, живая аудитория, которая готова его воспринимать. Здесь, даже когда мы привозили выставки самого дорогого художника-абстракциониста в мире Сая Твомбли или братьев Чепмен, количество их посетителей составляло примерно 10–15 тысяч человек — это очень мало. В Петербурге современное искусство еще не вошло в моду. Но в московском Эрмитаже концепцией предусмотрено отдельное место для петербургских художников. У нас спрашивают: почему вы не выставляете их здесь, в Петербурге? А потому, что в городе есть Русский музей и мы, как люди интеллигентные, стараемся чужие ниши не занимать. Поэтому мы показываем петербуржцев изредка, когда считаем их важной частью европейской культуры, как это было с Тимуром Новиковым. Но мы продвигаем их другим способом: Общество британских друзей Эрмитажа начинает проводить в Лондоне встречи с современными петербургскими художниками, которые будут ездить туда, показывать свои вещи, читать лекции, встречаться с коллекционерами. Представлять наших художников за границей — это тоже одна из форм эрмитажной деятельности в сфере современного искусства.

В Старой Деревне появится эрмитажный музей костюма

Какова судьба здания по проекту Рема Колхаса — третьей очереди фондохранилища в Старой Деревне, в которой должны разместиться, в частности, общедоступная библиотека Эрмитажа и музей костюма?

Пока вбили сваи для этого здания. Затем сто раз проверили, правильные ли это сваи, правильный ли цемент, правильно ли забили, сколько все это стоило. Скоро будет объявляться конкурс на следующий этап строительства. Сейчас времена такие, что ничего в Москве не согласовывают: все боятся ставить свои подписи после громких дел, связанных со строительством объектов культуры, а строители находятся под прессом мощного подозрения в злоупотреблениях. Но у нас есть и другое здание, требующее внимания, — Биржа. Сейчас мы должны закрепить ее стилобат (ступенчатый цоколь здания, на котором еще со времен древнегреческих храмов сооружалась колоннада. — Прим. ред.), это оказалось очень сложным делом.

Неожиданные вызовы встают перед директором музея

Они были всегда. Когда я стал директором Эрмитажа в 1992 году, в Старой Деревне на месте фондо­хранилища стоял один корпус без крыши, заваленный снегом, а в Главном штабе были обвалившиеся потолки. И денег не было ни копейки. А сейчас все давно построено и реконструировано.

Есть ощущение, что в городе опять наступил период безвременья. Петербург всегда был городом науки, культуры, интеллигенции, однако власть, как кажется, совсем этого не понимает. Почему, как вы думаете, ленинградское, а затем и петербургское начальство всегда консервативнее московского?

Как раз московское начальство очень боялось нашего города и культивировало здесь консервативное руководство. Когда после блокады в Смольном появились люди со своим гонором, их всех быстро расстреляли по «Ленинградскому делу». Но в Петербурге, возможно, даже требуется консервативное начальство, потому что это город, где на улицы с протестами жители выходят ради сохранения традиционной культуры и архитектуры. И в каких-то случаях эти протесты оправданны: башня «Газпрома» действительно была бы неуместна напротив Смольного собора. При этом самым лучшим проектом второй сцены Мариинского театра был проект Эрика Мосса — но его отвергли из-за противодействия общественности как слишком авангардный, и в результате мы получили то, что получили.

В городе вы воспринимаетесь как своего рода духовный губернатор Петербурга. И я думаю, вы не можете этого не чувствовать...

То был ночной губернатор Петербурга, теперь вот появился духовный губернатор... (Смеется.)

Ну хорошо, пусть просто культурный губернатор.

Я представляю Эрмитаж и в какой-то мере транслирую то, что говорит Эрмитаж. А вот на Эрмитаж весь город действительно равнялся и должен равняться. Потому что мы не просто музей, мы живой организм, который несет в себе традиции, которые в этом городе были созданы: и политические, и исторические, и культурные, и художественные, и эстетические — они в этих стенах. С мнением Эрмитажа в основном считаются.

В Эрмитаже все выстроено очень иерархически, и вы на вершине этой пирамиды — вы задумываетесь о механизмах передачи власти?

Я беспокоюсь о том, чтобы все было нормально. А как — подумаем. Все будет хорошо. (Смеется.)

Зачем и кому нужен новый закон «О культуре»

Сейчас резонансно обсуждается новый закон «О культуре». Зачем он нужен и каким должен быть?

У нас существует закон «О культуре», разработанный в ранние романтические 1990-е годы, который спас ее от уничтожения, потому что предоставил учреждениям культуры достаточно широкие возможности принятия собственных решений. Но появившиеся затем законы и подзаконные акты уничтожили все те свободы, которые у нас были, и заковали культуру в тяжелые оковы тендеров, запретов и ограничений...

И превратили культуру в услугу.

Причем превратили ее в услугу не только в бухгалтерском значении слова, но и в моральном понимании: она стала восприниматься как услуга государству и услуга отдельному человеку. А когда человек считает культуру услугой, он полагает, что музей принадлежит ему и он уже вправе приказывать: «Мне не нравится эта картина, почему вы посмели ее сюда повесить? Уберите!» Надо понимать, что это не Большой театр создан ради интересов Министерства культуры. Наоборот, Министерство культуры должно обслуживать интересы театров и музеев. Задача государства и общества — чтобы развивались, во-первых, фундаментальная культура, которая может кому-то не нравиться, но создает репутацию страны, во-вторых, государственный заказ, на который государство дает деньги и получает то, что хочет, и, в-третьих, культурные индустрии, которые сами себе зарабатывают на жизнь. У нас часто говорят, что мы живем в правовом государстве, но мы прекрасно видим, насколько это опасно: такое государство превращается в набор сплошных запретов. У культуры тоже есть свои права, наша цель — их защитить. Смысл нового закона не в том, чтобы регламентировать сферу культуры: у нас и так уже все настолько зарегламентировано, что вздохнуть не получается. Его смысл — создать привилегии для культуры. А суть закона в том, что учреждения культуры — это особые учреждения.

Кто был инициатором создания нового закона?

Ситуация с законодательством в сфере культуры сложная и запутанная, предпринималось несколько попыток ее урегулировать, и ничего не получалось. На этот раз конкретным поводом стало заседание Совета по культуре при президенте РФ, на котором обсуждался вопрос о деле Кирилла Серебренникова. Президент произнес свою любимую фразу: «Законы нужно соблюдать». Добавив: «А если законы плохие, их нужно менять». И поручил Совету по культуре разработать концепцию законодательства, которое позволяло бы защищать интересы культуры. Была создана рабочая группа, и она этим занялась.

Уже сейчас ясно, что закон встречает яростное сопротивление.

Сопротивление вызывает автономия учреждений культуры. В постсоветские времена было решено, что все учреждения культуры и науки оставляют себе свои доходы и сами используют их для собственного развития, за сохранение этих так называемых внебюджетных доходов мы боремся уже много лет, и их все время хотят отнять у нас. Позиция других протестующих по поводу нового закона: в России и так отличное законодательство, законы должны быть одинаковы для всех и не надо для культуры никаких особых привилегий. То есть нам говорят: нечего вам выпендриваться, вы такие же, как все. Между тем нельзя к музею применять правила, которые регламентируют порядок на улице: может быть, ставить обнаженную статую Давида перед входом в школу и не очень хорошо, но запрещать ее установку в музее абсурдно — не должно даже возникать вопросов по поводу того, что она кого-то смущает. На любой церкви есть крест, который, между прочим, оскорбляет мусульман — но в церкви свои порядки. Так же и в музее тоже есть свои порядки. Как показывают все последние события, у нас в обществе нет понимания сакральности культуры — и никакие охранники с автоматами не защитят музеи, если не возникнет осознания этой сакральности. Музей — сакральная территория, на ней действуют свои правила, и эти правила не должны быть людоедскими. Вот и все.

А каковы перспективы принятия закона?

Идет жаркая рубка. В результате дискуссии мы, как я надеюсь, немного очеловечим наше общество. Так, кошки в Эрмитаже нужны не для того, чтобы ловить мышей — никаких мышей давно нет. Они для того, чтобы очеловечить людей, которые должны понимать, что рядом с ними находятся животные, нуждающиеся в защите.

Благодарим Государственный Эрмитаж за помощь в организации съемки. Съемка проведена при поддержке ДЛТ

текст: Виталий Котов, Михаил Стацюк
съемка проведена при поддержке ДЛТ
фото: Олег Белый. постпродакшен: Ашот Геворкян, фото предоставлены пресс-службой государственного эрмитажа и личный архив семьи Пиотровских,
креативный директор: Ксения Гощицкая
продюсер: Александра Афанасьева
стиль: Лилия Давиденко
визаж: Дарья Варенцова
ассистент фотографа: Дмитрий Суворов
свет: Иван Призенко