Ростислав Мурзагулов: «Я сейчас разговариваю с вами, а сам думаю: что мне за это будет?»

На презентации книги вы сказали, что изложенные в ней идеи вы много лет пытаетесь донести до студентов.

Эта книга, по сути – художественное переложение моей кандидатской диссертации и пособия по философии, которое вышло у меня в РАНХиГСе. Я много раз предлагал почитать его знакомым медийщикам, журналистам и политикам – и в то же время понимал, что наукообразный язык затрудняет восприятие. Тогда в разговоре с одним другом, который сейчас работает в Белом доме (Таня, привет!), родилась идея сделать из пособия книгу. Концепция зрела лет пять: в голове выстраивались образы, события. Когда я уволился из Общественной палаты, у меня, наконец, появилось время, чтобы закрыться, сесть и перенести все на бумагу. Для меня важно, чтобы люди прочитали это и задумались. Потому что общественно-политическая ситуация в мире, включая Россию и Башкирию, мне очень не нравится.

В каком смысле?

Мы занимаемся ерундой, глобальным общественно-политическим онанизмом. Классовая борьба сегодня принимает безумные обороты. Власть полностью утратила свой авторитет для молодежи: мы на пороге катастрофы. А общество в это время укрепляет оборону, воюет с соседними странами, тратит безумные деньги на развитие нефтяной промышленности, которую нужно просто взять и закрыть на амбарный замок. Потому что будущее не в нефти. 

И как избежать катастрофы?

Договариваться. Иначе молодежь так и будет считать всех политиков негодяями. А политики будут думать, что молодые люди хотят только разрушать. Нужно искать компромиссы: сейчас такое время, когда не получится одной стратегии полностью задушить другую. Наше поколение запугано, мы жили при советском строе – страх сидит у нас под кожей. Вот сейчас я разговариваю с вами, а сам думаю: что мне за это будет? А зумеры сегодня вообще ничего не боятся.

Например, как Моргенштерн?

При всем своем внешнем эпатаже он очень неглупый парень. Мы много разговаривали: мне было интересно узнать современную молодежь и понять, почему он иногда поет такую ересь.

Почему же?

Это нужно его аудитории: юной, протестной. И она протестует через эти песни, через мат, через отрицание всего. Поэтому вместо того, чтобы бегать за Моргенштерном с мухобойкой и клеймить его позором, я бы разобрался: а чего хотят эти ребята? Шансов на развитие. Чтобы пределом карьеры был не офис, где ты перебираешь бумажки с девяти до шести. Обществу нужна система нормальных социальных лифтов – а не такая, как сейчас, когда власть сосредоточена в руках двух тысяч человек в центре Москвы. Это тупиковая история для них же самих: теория элит – многократно пройденный этап. Когда элита окукливается и становится вещью в себе, ее полностью меняют на новую. Кстати, в России эта пропасть между стратами не так велика, как во многих других местах на планете.

Возможно, вы не знаете, насколько она велика, потому что находитесь в привилегированном положении?

Я не оторвался от корней, часто езжу в деревню к родственникам, провожу время со школьными друзьями. У меня большой круг общения – кстати, он резко омолодился благодаря моей девушке. И это мне тоже нравится: молодежь совершенно не стесняется рассказывать, что происходит на самом деле. Так что я не живу в коконе. Поэтому и не уезжаю в Москву: жизнь в столице – это кокон. А здесь все по-настоящему.

Значит, вы не планируете переехать из Уфы?

Нет – если только меня не вынудят.

Что читаете из художественной литературы? В вашей новой книге прослеживаются идеи Оруэлла, Пелевина.

Если честно, меня раздражают сравнения с Пелевиным. Когда-то я открыл его книгу, прочитал страниц тридцать и понял, что это ерунда. Если писатель напускает тумана, он просто не уверен в своих словах и знаниях. Сам я всегда пишу очень конкретно и хорошо знаю, что хочу сказать читателю. Что касается художественной литературы, году к 2000 я прочел все значимые книги, вышедшие на тот момент. Потом у меня началась стремительная карьера во всех областях сразу, поэтому времени стало сильно меньше. Сейчас я читаю в основном научную литературу: Элвина Тоффлера, Юваля Ноя Харари – он компилятор, но прекрасно работает с источниками.

Иллюстрации к «2058» рисовала Ален Савельева. Вы пригласили ее, чтобы поддержать после истории с травлей?

Отчасти да. Вся эта ситуация была отвратительной: мне стыдно за людей, которые этим занимались. 

Но Радий Хабиров отметил, что ему не нравится, когда «по-скотски» изображают национальные предметы одежды.

Я не думаю, что Хабиров всегда прав. Конечно, он должен подыгрывать своей консервативной аудитории – но, на мой взгляд, ему иногда стоит высказываться аккуратнее и не забывать о либеральной части публики. Кроме того, я искренне считаю Ален талантливым человеком. Она очень классно уловила настроение книги. Хотя, конечно, с ней тяжело взаимодействовать: она трепетно относится к правкам, просьбам что-то поменять. Но это нормально – творческий человек. Я и сам такой: когда меня просят что-то поправить в текстах, сразу встаю на дыбы. Однажды мне позвонили из крупного издательства и предложили солидный гонорар за рукопись, но с условием: определенные вещи оттуда нужно убрать. Я наотрез отказался. В итоге издал книгу «Комсомолке» – они готовы были опубликовать мой вариант без исправлений и комментариев. В общем, в какой-то момент я понял, что с Ален лучше не спорить, и молча принял все рисунки. Любое сходство между персонажами и реально существующими людьми – ее решение.

Расскажите про учебу в Париже. Как вы туда попали?

Скажу как есть: по сути, это была эмиграция. Тогда был популярен лозунг «Пора валить» – и многие молодые люди искренне верили, что за границей жизнь гораздо лучше. Чтобы не чувствовать себя балластом, я решил закончить там хороший университет. Выбрал Institut d’Etudes Politiques – парижский институт политических исследований. По рейтингу он находится где-то между Оксфордом и Кембриджем. Учился неплохо, но с поиском работы возникли проблемы: я отправил более трехсот резюме, но смог устроиться только в ООН за полторы тысячи евро в месяц. Это было в десять раз меньше, чем я привык получать в Москве. Проработав там год, я понял, что в Европе все точно так же, как в России – бюрократия, кумовство. Однажды разговорился с большим начальником и он сказал мне: чтобы попасть на высокую позицию, нужен звонок сверху – без этого никак. Чтобы стать министром, нужно родиться сыном министра. Так мои романтические представления о Западе развалились, словно карточный домик. Поэтому я вернулся на родину.

До отъезда во Францию вы успели поработать на Первом канале.

За Первый канал надо сказать спасибо маме: в конце девяностых там действовала совершенно советская система отбора. Меня взяли на позицию редактора: чтобы работать на ней, нужно было обладать тонким пониманием русского языка, абсолютным умением писать и читать. Всему этому меня научила мама. Сам я всегда хотел попасть в ящик, быть ведущим новостей. Прошел пробы, обучение, закрыл детские гештальты – и быстро заскучал. Тогда бурно развивался рынок пиара, бешеные состояния делались за несколько дней. Мне удалось влиться в эту струю: в двадцать лет мы предлагали свои услуги таким же юным, только что появившимся бизнесменам.

Это было золотое время: все цвело пышным цветом, можно было придумывать самые смелые концепции и дерзкие пиар-кампании. Хрестоматийный пример: вечер пятницы, мы с другом едем в клуб. Внезапно ему звонит наш общий знакомый, тоже пиарщик – в отчаянии. Говорит, что получил заказ от очень серьезного олигарха, но не справляется с работой. Готов поделиться бешеным гонораром: предлагает десять тысяч долларов! Друг слушает и отвечает: «Не-а, не интересно. Мы едем тусить». Через минуту он перезванивает уже мне, предлагает то же самое. Я говорю: «Тридцать тысяч». Он соглашается, мы лениво разворачиваемся обратно в Останкино. Берем у него фактуру, быстренько решаем задачу, получаем деньги – и сидим довольные, смотрим на эту пачку баблища. Чтобы вы понимали, тогда тысяча долларов в месяц считалась хорошей московской зарплатой. А на тридцать тысяч можно было купить пару квартир.

На что вы их потратили?

Спустили за пару дней – на вечеринки и девчонок. Тогда это было классикой: мы каждую неделю веселились, как в последний раз. Обратно в журналистику я уже не вернулся: профессия начала стремительно утрачивать влияние. Сначала его перехватили пиарщики, потом все стало командно-административно. Сегодня в России пиарщики сами работают подмастерьями для политиков и большого бизнеса.

Были какие-то дикие истории?

Однажды клиент пришел с огромным мешком денег и попросил сделать черный пиар одной балерине. У них был роман, она его кинула – и он решил отомстить. Так в газетах появились десятки материалов с заголовками в стиле «Последняя жертва Ольги-мясорубки». Правда, этим занимался не я, а мои коллеги. Сам бы я не взялся за такой заказ: мочить девушку за деньги – как-то не по-человечески. Хотя та особа была не промах.

Не скучаете по тем временам?

Нет. Те времена были вовремя. Сейчас мы с Ульяной смотрим сериалы по вечерам, иногда открываем винишко, а иногда нет. У меня много планов на будущее: я собираюсь заниматься музыкой и литературой, очень хочу спасти башкирский футбол. Нельзя исключать какие-то еще варианты, но на госслужбу точно больше не пойду.

Текст: Эльвира Галиева
Фото: Никита Сухоруков