Геля Писарева: «О самой блокаде помню, что все время хотелось есть»

Какие у вас воспоминания о начале Отечественной войны?

Хорошо, что вы решили поднять эту тему, спасибо. И спасибо, что не спросили сразу про творческое кредо. (Смеется.) Война уже давно шла, но в нашей семье почему-то совсем не обсуждалась и поэтому началась для меня, ребенка, неожиданно. Мы жили на Обводном канале, напротив универмага «Фрунзенский». Мама работала в детском саду, и я ходила вместе с ней на Среднюю Рогатку. Однажды мы шли по Московскому проспекту мимо фабрики «Скороход», и вдруг все вокруг начало взрываться. Я оглянулась и увидела, что на земле лежат люди. Мама объяснила, что это обстрел, и сказала, что лучше бы нам пойти быстрее. Вот так просто. О самой блокаде помню, что все время хотелось есть. Как-то я расплакалась от голода, а мама сказала строго: «В чем дело?» И я извинилась: «Простите, Александра Васильевна».

Вы пережили первую, самую страшную зиму и эвакуировались.

Папа у меня из Украины. И вот как-то бабушка прислала письмо, что волнуется за нас, слушая новости по радио, и просит папу прислать семью к ней в деревню. В то время у нас была 16-метровая комната в коммуналке, где жил еще и мамин брат с семьей, перебравшийся к нам из Гатчины, уже занятой немцами. И вот мы все вместе весной 1942-го решили ехать. Наш сосед был шофер, он за буханку хлеба довез нас до станции, откуда отправлялись машины через Ладогу. Водитель предложил взять меня в кабину, но мама отказалась: «Если будем тонуть, то вместе». Нам выдали военные шубы из овчины, и мы сидели наверху. Потом больше двух месяцев ехали в товарных вагонах.

На Украине стало легче? Как там было с едой?

Когда меня вывозили, у меня была полная дистрофия, и мама носила меня на руках. На станции нас встретил папин брат, на подводе довез до дома, внес меня в хату, а на столе стояла крынка молока и во-о-о-о-от такая буханка белого хлеба. Я до сих пор считаю, что нет ничего вкуснее хлеба. Но скоро война дошла и до нашей деревни. Помню, как через село шли румыны в зеленой форме, потом итальянцы — в сине-зеленой. Итальянцы остановились в нашей избе, они сидели на пороге хаты, играли на мандолине и удивительно красиво пели свои песни. А в это время бабушка прятала от них свинью. (Смеется.) Но по-настоящему тронуло меня то, как «спивали» украинские девушки, возможно, именно они развернули мою жизнь в сторону искусства. У этих девушек, кстати, были альбомы, куда и я им рисовала картинки. Ко мне очередь стояла!

Когда вы вернулись в Ленинград? Как ощутили себя художником?

Уже в мае 1945-го мы были в Пскове, но в Ленинград долго не пускали, нужно было оформить пропуска. Я окончила четыре класса украинской школы, и в Ленинграде надо мной в классе частенько смеялись, что я нет-нет да и вставлю украинское словечко. Рисовать никто не умел, и я помогала всем — учитель быстро понял, что на всех работах одна рука, вызвал к себе маму и посоветовал отдать меня в художественную школу. Так как я была из семьи погибшего (отец погиб на Ленинградском фронте), меня должны были взять бесплатно. И я пошла в Тавригу — Училище имени Серова на Таврической улице, оно первым после блокады возобновило работу.

Ваш муж Владимир Шагин — легендарный художник арефьевского круга. Как вы познакомились?

Мы вместе учились. С его первой женой, Наташей Жилиной, были подругами. В какой-то момент Шагина, конечно, исключили, потому что он был бездельник (смеется), пил и, кажется, наркоманил. Вел богемный образ жизни. А я была такой правильной советской девочкой, поэтому мы внимания друг на друга не обращали. Хотя красавец он был страшный! Спустя много лет моя дочь Наташа училась в художественной школе, и так совпало, что Митя Шагин, сын Владимира, учился на курс старше Наташи и был в нее влюблен. Как-то Наташа пригласила меня на день рождения Мити, там я снова встретила Владимира, даже не узнав его поначалу, — он сильно изменился, стал тихим, незаметным. В то время он побывал уже в дурдоме и был в разводе с Наташей. Мы прожили вместе больше двадцати лет.

Вы с Шагиным всегда были очень разные. Были ли у вас творческие разногласия или вы, наоборот, дополняли друг друга?

Знаете, живописи он меня научил, а я научила его видеть скульп­туру. И мы привыкли не лезть в работу друг друга. Тяжело было скорее в житейском плане: он разговаривал сам с собой, ссорился с коллекционерами. Я бегала периодически в дурдом к нему. Носила запрещенные сигареты, чай... И меня никогда не проверяли — выглядела я внушающей доверие. (Смеется.) Я до сих пор в восторге от рисунков Владимира, они у него на уровне старых мастеров.

Что вас вдохновляет сейчас? Несмотря на то что вы живете в Петербурге, деревенская тема вас не отпускает.

Это уже даже не деревенская тема, а скорее библейская. В каждой женщине я вижу черты Богоматери. Действительно, у меня осталось очень сильное впечатление от деревень военного времени. Вообще, по-честному, я не могу делать военную тему, потому что просто страшно. Поэтому у меня на картинах вечно стирающие белье тетки. (Смеется.) Скульптор Дима Каминкер вот критикует меня, говорит, что я делаю то, что было cто лет назад. А я говорю: пойди на соседнюю улицу, посмотри — бабки стирают у колонки! Здесь, в Шувалове, у меня нет ни отопления, ни воды, кстати.

Может, вам воды принести?

Нет, спасибо, у меня два бака набрано!

Скажите, а выражение «дети войны» для вас что-то значит? Вы чувствуете, как военные годы повлияли на ваш характер?

Я остро понимаю, что мы гости на земле, и ценю, что жива и здорова. Нужно жить и радоваться. Так вот просто. Жить. И радоваться.

Текст и фото: Игорь Можейко