Модный автор «новой драмы» написал сценарий для фильма Валерии Гай-Германики «Все умрут, а я останусь» о нежных гопницах с московской окраины. Два приза, полученные лентой на Каннском кинофестивале, – не в последнюю очередь его заслуга.
Уменя было желание написать сценарий к такому кино, как «Все умрут, а я останусь». Я помню, как подписался на это. Мы созвонились с режиссером Валерией Гай-Германикой и договорились встретиться в московском клубе Bilingua. Я пришел весь в шипах, в стиле готик-рок, смотрю, а за столом девушка – тоже в шипах и с черными ногтями. Мы быстро нашли общий язык.
В этом году в театре «Приют комедианта» режиссер Андрей Корионов поставил мою раннюю пьесу «Лето, которого мы не видели вовсе». В рецензиях опять написали, что «новая драма» – это сборище театральных варваров, которые ругаются матом и устраивают на сцене страшный извращенный секс. Бомжи, проститутки, наркоманы – все они трахаются и матерятся, и спектакль, собственно, про это… Ну смешно же, люди. Если бы все обстояло так, никто не стал бы смотреть.
Мат и насилие вызывают у меня точно такое же неприятие, как и у всех остальных. Это нормально. Подобные моменты специально вставлены в тексты, чтобы вызывать отторжение. Я уже сто раз говорил, что пишу о современности матом исключительно в тех случаях, когда по-другому нельзя. Потому что когда по-другому можно, я этого не делаю, например в детских пьесах. В «Собаках якудзы» нет ни слова мата, потому что собаки так не ругаются.
Если есть спрос на «новую драму», предложение будет. Это закон рынка. И театр, хочет он того или нет, будет развиваться по тем же законам рынка, по которым развивается остальное общество. Просто кто-то будет формироваться медленней и откроет для себя все эти прекрасные вещи позже, чем остальные. Таких людей жалко. Потому что они будут очень долго сопротивляться, говорить «фу», «фи» и с грустью и тоской, возможно, даже с какой-то черной завистью смотреть на тех, кто повернулся к зрителям лицом и дал им то, что они хотят.
Очень многие театральные критики привыкли рассуждать о мертвых писателях, с которыми уже нельзя поговорить, и, по-моему, просто отвыкли общаться с живыми. Они не умеют, они боятся. А проблема современной драматургии в том, что писатель живой. Писатель, как правило, молодой, как правило, умеет пользоваться Интернетом. С ним в любой момент можно сконтачиться. И это останавливает. Потому что ну как это так? «Я – критик, у меня три высших образования, сейчас я пойду беседовать с каким-то Васей Сигаревым, который вырос в хрущевке, пишет о хрущевках. О чем я с ним буду разговаривать?» Происходит такое вот возвышение себя над другими. Про Чехова можно писать все, что угодно. Он мертв, у него нет наследников, и никто к тебе не придет и не скажет, что ты, мягко говоря, не прав. А здесь-то человек может обидеться. Другое дело, что мы не особенно обидчивые люди.
Я буду радоваться любым успехам, своим и своих друзей. Точно так же, как они будут радоваться моим. Если здесь начнут ставить не меня, а, скажем, Михаила Угарова или Максима Курочкина, это будет прекрасно. Если Слава Дурненков станет самым модным драматургом Питера, то это будет здорово. Я совершенно не тщеславный в этом плане человек, мне главное – жить как-то и работать, и все.
Комментарии (0)