Анатолий Белкин: Я пришел к вам по заданию редакции, что редко у меня бывает, я задания вообще не люблю. Настояли они…
Юрий Стоянов: А так бы никогда не пришел!
Белкин: Ха-ха. Так просто пришел. Пришел как к знатоку жизни, как настоящий поклонник. Как к артисту. Я вот что хочу спросить. Что же я себя так плохо чувствую? Я вчера пил виски, мне уже пятьдесят…
Стоянов: Это вопрос к моему партнеру, большому специалисту, автору многих рецептов входа–выхода из этого состояния. И человеку, который именно в этом возрасте завязал – навсегда.
Белкин: Но как? Он вам ничего не рассказывал? Не передал ли он вам…
Стоянов: У меня закваска-то с детства. Я стараюсь быть социально близким своему зрителю не по этому принципу. Конечно, в кадре я произвожу впечатление глубоко пьющего человека. Как еще мой папа говорил, у меня "сильнейший посталкогольный синдром". Он у меня врач был и так объяснял свое состояние.
Белкин: Я тоже внук врача и сын врача…
Стоянов: Они, врачи, это очень умеют.
Белкин: И мама у меня врач-психиатр, детский…
Стоянов: А эти нет, вряд ли. Папа у меня был гинеколог, поэтому мог. А вырос я в болгарской семье, где это вино стояло на столах, подоконниках, где угодно. Сухое, хорошее, потому что Одесса – это не лучшее место для выращивания винограда.
Белкин: То есть школа нормальная у вас.
Стоянов: Ну, оно вместо воды, сока стояло. Говорю: "Хочу выпить чего-нибудь сладенького". А мне: "Пойди и выпей вина". Отсутствие запрета и низкое качество изготовляемого продукта пития отбило с детства всякую к этому охоту. Я не компетентен! Я могу выпить рюмку, могу и больше. Но я не знаток. Технологии опохмеления не знаю, а интересует. Действительно лучше становится?
Белкин: Ну, это известно, это цикл Крепса. У нас был друг, Володя Волков, профессор, он лечил нас всех. Однажды к нему подошел Боровский и говорит: "Все-таки, может, мне пойти простату помассировать? Говорят, после сорока надо уже?". Володя ему: "Вот ты дурачок, Сашка. Если глаз тереть, он лучше видеть станет?". Так вот насчет цикла старика Крепса. Он объяснил этот феномен он же феномен. Когда интоксикация, печень не может… а что там еще в животе есть?
Стоянов: Наверное, и печени уже нет.
Белкин: Есть печень, побаливает.
Стоянов: А поджелудочная?
Белкин: Так вот. Когда интоксикация, и печень, и поджелудочная, которую вы вспомнили, уже не могут работать, надо бросить дровишек и как бы раскочегарить. И эти волшебные вещи снова начинают работать и приходят в норму. Это старик Крепс описал как физиологический механизм.
Стоянов: Я этот механизм ни разу не запускал. А все угробил другим способом. Сигаретами…
Белкин: Я страшно люблю курить!
Стоянов: Я обожаю…
Белкин: Я обожаю курить…
Стоянов: Я действительно люблю курить…
Белкин: Я люблю курить очень…
Стоянов: Я очень люблю курить, очень. Но вы не ловили себя на мысли, что многокурящие люди раздражают? Мне нравится, как я это делаю. А иногда в кадре я вижу: много курят.
Белкин: Меня это раздражает…
Стоянов: Меня начинает это безумно раздражать… Меня вообще раздражают три вещи. Когда кто-то ругается матом, кроме меня. Мне кажется это ужасно грубым, похабным. Я про себя думаю: как же можно такой хуйней на людях заниматься? Женщина для меня прекращает свое существование. Второе: многокурящие люди вызывают омерзение. Но особое омерзение вызывают мужчины, играющие женщин в кадре. Все то, чем занимаюсь я.
Белкин: А я ненавижу, когда человек писает в моем дворе. Я вот никогда не писал в моем дворе.
Стоянов: В чужом – пожалуйста.
Белкин: Да. Я даже один раз на Смольный пописал. Не помню почему…
Стоянов: Ничего личного.
Белкин: Нет, было личное. И вот поэтому мне нравится, когда люди на улице ловят рыбу, целуются, даже музыканты отвратительные. Потому что в этот момент я знаю, они не пойдут и не написают в мой двор. Они заняты делом. Мне нравится, когда девушка идет с музыкальным инструментом. Причем девушка должна быть стройной, а несет она, например, виолончель. Вызывает безумное чувство симпатии.
Стоянов: По вашей логике: занята рука.
Белкин: Так вот когда я вижу летом на улице, люди что-то делают – поют, мячики подбрасывают, целуются, я думаю: им не до этого.
Стоянов: Все правильно. Логика железная.
Белкин: Я, вы знаете, так люблю курить. Все время сворачиваю сигаретки.
Стоянов: Ведь это требует затраты физической.
Белкин: Нет, совершенно. Говорят, американские летчики скручивали об колено одной рукой. Так я не умею, но могу при любом ветре. Кстати, у нас номер ручной работе посвящен.
Стоянов: Я считаю, программа "Городок" – ручная работа!
Белкин: А вы курите что-то совсем такое дамское…
Стоянов: Он по форме дамское, а по содержанию – совсем нет. Я этот Vogue курил, когда его здесь не было. А потом выяснилось, что это дамские сигареты, а они крепкие очень.
Белкин: А сделать вам мою сигаретку?
Стоянов: С удовольствием попробую! Но он испортился – наши не могут делать эти гильзы. Существует такая легенда: все сигаретные и папиросные фабрики в случае часа Ч, начала войны, в течение 24 часов могут быть переориентированы на изготовление патронов. Технология позволяет! Это нам военрук рассказывал.
Белкин: Маньяк.
Стоянов: Да, нездоровый человек. Он даже калибры показывал."Беломор" – 9 мм, 7,62 мм. Мелкашка, для киллера. Кстати, вот ваша сигарка, как и Vogue по диаметру. После нее берешь нормальную сигарету, она кажется бревном на губах. Как будто тебе укол сделали… Не пробовали покурить в момент, когда схватывает наркоз?
Белкин: Пробовал…
Стоянов: Я начал их курить, когда думал, что буду бросать. Но стал курить в два раза больше.
Белкин: Нет, все-таки курить нельзя бросать.
Стоянов: А вот Селезнев мне нравился – единственный.
Белкин: Селезнев, Селезнев? Говоря Селезнев, имеем в виду Селезнев?
Стоянов: Говоря Селезнев, мы подразумеваем Селезнев. Вот говорит обо всей этой фигне, а в руках красиво держит сигарету. Сразу мне казалось, что не все потеряно в человеке. Он вкусно это делает.
Белкин: А Берия не курил?
Стоянов: Хочется думать, что нет. Не курят люди, которые любят себя. А бросивший курить, пить – высшее проявление эгоцентризма. А самое страшное – я иду заниматься спортом после пятидесяти.
Белкин: Ну это уж вообще...
Стоянов: И тут мы подходим к личности моего партнера.
Белкин: Я бы таких на остров. Самые страшные борцы с браконьерами – это бывшие браконьеры. Самые страшные моралистки – это бывшие бляди.
Стоянов: А я думаю – действующие браконьеры.
Белкин: Примерно равны. Я ненавижу людей, которые стреляют в животных.
Стоянов: У меня вот даже винтовка есть.
Белкин: В старушек можно… Ох, какая хорошая винтовка.
Стоянов: Скромная винтовка с оптическим прицелом. Щелкает затвором.
Белкин: Исключительно красивая вещь.
Стоянов: Двенадцать пулек, она воздушная, работает на газовом баллоне. Белкин: А можно убить плохого человека?
Стоянов: Можно сделать очень неприятно, если в задницу.
Белкин: На каком расстоянии?
Стоянов: Вот эта? Я думаю, метрах на пятидесяти мало не покажется. Но выстрелить не могу в живое. Стреляю из всех видов оружия только на съемках.
Белкин: А в Олейникова стреляли?
Стоянов: Была страшная история. Без дураков. Стрелял когда из винтовки, все было хорошо. Но мы снимали ковбойскую историю, пародию на вестерн. В руки Илюши не дал бы оружие никогда. Он, единственное, недавно хорошо телевизор выбросил из окна – впервые за десять лет. Позавчера. А надо было сбить бутылку у него на голове. А одним кадром надо было сбить две стоящие рядом с ним, стакан, бутылку с головы и пять бутылок на полках. Каждым патроном я все это сделал – было очень эффектно, потому что потом по звуку ты подкладываешь настоящие выстрелы…
Белкин: А если бы наоборот.
Стоянов: Никогда! А в лесу мы снимали историю про Робин Гуда. Я играл Робин Гуда. Идет нищий человек, полуголый, по лесу. Вдруг выскакивает Робин Гуд, говорит: "Стой, несчастный бедняк", и дает ему шубу. Тот говорит: "Спасибо, ты всегда заботишься о нас, Робин Гуд. Что-то вся шуба в дырочках, но ничего, зашью". Проходит пару метров по тропинке, и тогда Робин Гуд кричит: "Стой, проклятый богач!", и засандаливает в бедняка. Так родилась легенда о том, как Робин Гуд грабит богатых и помогает бедным. И я придумал кадр: стрела вылетает прямо из объектива. Лук мы взяли у людей, которые работают на фильме Алексея Германа "Трудно быть богом". А у Германа все настоящее…
Белкин: Он сам настоящий…
Стоянов: Если у него арбалет, он должен пробить рельс. Должен, если стрела пролетит 750 м. Если 749 м, не возьмет. По глупости взяли лук и стрелы у Германа, не посмотрев степень заточки, натяжение сил. И вот я натягиваю – а лес, очень много деревьев – и говорю Илюхе: беги, а когда будешь бежать, беги зигзагами, я выстрелю вверх и крикну: падай! Наложим звук: ум, ты сделаешь: а-а-а, получится, что она тебя настигла. Вот договорились, стоят гримеры, натягиваю лук, не целюсь, кричу ему, стреляю, куда-то летит стрела, падай – кричу, слышу, как классно он делает: а-а-а... А поскольку мы в наушниках, а на нем радиокомплект, доносится: "Робин Гуд хуев!", и упал.
Белкин: Гениально!
Стоянов: Гениально. Потому что стрела в голову попала. Если вы обращали внимание на хорошие исторические фильмы, с точки зрения мочилова, оружия, боев, все сделано будьте-нате. Мэл Гибсон там, "Храброе сердце".
Белкин: Я обожаю!
Стоянов: Видели, там лучники выходят стенка на стенку и стреляют вверх. Я, у которого с физикой плохо всегда было, не мог понять, как же это вверх, а потом показывают, как стрела пронзает доспехи. Они рассчитывали траекторию, и, летя сверху, она приобретает куда большую силу! Олейникова спасла ермолка из войлока. Ударом поцарапала ему голову. Я думал, что потеряю сознание. На что наша гримерша Инна сказала: "А потом в “Московском комсомольце” внизу, там где происшествия, очень мелким шрифтом, будет написано: “Вывез в лес и убил”".
Белкин: Поэтому и убеждает все, что вы делаете!
Стоянов: Ужасные минуты, убить партнера…
Белкин: Но ведь когда-то надо…
Стоянов: Хорошая у вас сигарета. Но мне было бы лень на съемках этим заниматься.
Белкин: А я только это и делаю. Табак пахнет вишней и черносливом. Просыпаюсь и пересчитываю, сколько у меня осталось пачек. Сигарета должна быть с человеком. Я в последнее время не выхожу из дома без астролябии. Как кабинетный ученый…
Стоянов: А вот система GPRS?
Белкин: Ну что вы! Я же человек 19го века. Я до сих пор пишу письма. В журнале есть голубятня, голубиная почта. Турман летит быстрее компьютера.
Стоянов: У меня был концерт на одной зоне в 1980 году.
Белкин: Глухое время…
Стоянов: Скорее… даже в колонии. И один человек, со страшным лицом, – если такого сыграешь, скажут, не надо так-то, бывают страшные люди, уродливые, а таких не бывает, – подошел и жутким голосом, одно бульканье: "Вы из Москвы? Расскажите Брежневу, как нам плохо. Начальник лагеря, падла, голубю, птице мира, голову открутил". Все, на что он хотел пожаловаться: ни на питание, ни на режим. Я к начальнику лагеря: "Что ж вы на глазах у заключенных". А тот: "За этим голубем два года охотился. Он им наркоту носил".
Белкин: Ученый!
Стоянов: Натаскали! Отлетал километра за три, ему на шейку травки…
Белкин: Ох, класс! Романтическая история. А вот в Мариинском театре есть орган, который используется пять секунд за десять лет. Но органный мастер есть, Володя Колиевский. Я на этом органе играл: "На окраине, где-то в городе, я в рабочей семье родилась" (поет). И Володя рассказывает гениальную историю. Романовское время, идет репетиция, прогон, и вдруг, откуда ни возьмись, появился голубь и залетел в ложу Григория Васильевича Романова, которая опечатана. Не отреагировать нельзя: приборы зафиксировали, самописцы передали, а может, у него бомба на ноге. Начали ловить, а он оттуда вылетел, поймать невозможно, репетиция прекратилась. Приехал снайпер с воздушкой. Голубя шлепнули, взяли в коробку и отвезли на Литейный специально вскрывать.
Стоянов: Это же плохая примета, когда птица залетает в дом.
Белкин: Оказывается, все кресла там были под наблюдением.
Стоянов: Я очень не люблю голубей. Были страшные минуты: мы снимались с Илюхой у Нельсоновской колонны. Тогда там кормили голубей, а сейчас нельзя. Нам ужасно нравилось, красивый кадр. Мы громко кричим: "Городок" – и они взлетали. Они ведь разносчики страшной инфекции, называется орнитос, по-моему. Жуткое заболевание, ужасная птица.
Белкин: А я как-то их люблю…
Стоянов: Смотреть, кормить. Но неконтактная любовь. В руки не брать.
Белкин: С людьми иногда страшнее… Самая лучшая реклама с голубями, когда в Венеции на площади нарисовали водку Absolut и засыпали пшеном. Сели голуби, полностью повторив контур Absolut длиной в 300 метров, и в этот момент выстрелили. И бутылка взлетела. Видно, как отрывается от земли…
Стоянов: А видели самую великую социальную рекламу с английским мальчиком?
Белкин: Нет.
Стоянов: Представьте: класс, все в одинаковой форме, костюмчиках, в головных уборах – кто в кепке, кто в бейсболке, кто в берете. Видно, непростая такая школа. И все напряжены, чего-то ждут. А у классной комнаты четвертая стена, стеклянная, чтобы, видимо, директор видел все, что происходит. И по коридору идет мальчик, абсолютно лысый, лицо землистого цвета. Мы понимаем, что это как-то связано с онкологией или лейкемией. Входит, смотрит в землю, не смотрит на одноклассников, потом поднимает глаза. В этот момент все снимают с себя шапочки – и они все лысые. Побрились.
Белкин: Гениально! Класс!
Стоянов: Они все побрились! И никакого слогана. Англичане!
Белкин: Класс! Шикарно! Они же институт странных походок придумали.
Стоянов: Это "знаменитая", очень, передача откровенного такого идиотизма…
Белкин: Монти Пайтон!
Стоянов: …и его летающий цирк.
Белкин: Я дико люблю рекламу! Ну, а "Городок" будет жить? Я вот чувствую, что "Собака", которую придумали за рюмочкой водки, стала каким-то заводом.
Стоянов: "Городок" – тоже заводик. Ну как я могу не выслать эту кассету в пятницу вечером? В договоре написан такой штраф, что продать придется все.
Белкин: Ну, "Городок" – бесконечная такая история. Когда вас вижу, я хохочу как безумный. С Илюшкой мы дружим, он такой совершенно сумасшедший, пришел ко мне за стеклянными жуками, нес какую-то ахинею! Но мне так нравится! Я же человек простой: если смешно, то смешно.
Стоянов: Жванецкий про нас сказал: "Они не смешные артисты – просто сама жизнь, только с ее смешной стороны". Я очень этим дорожу.
Белкин: Умная фраза! Ну, спасибо вам! Спасибо!
Стоянов: Толенька, за что?
Белкин: Я хочу, чтоб вы с Илюшей зашли ко мне в соседний двор, я ж совсем рядом живу. Так, ну этот диктофон надо выключить
Юрий Стоянов: А так бы никогда не пришел!
Белкин: Ха-ха. Так просто пришел. Пришел как к знатоку жизни, как настоящий поклонник. Как к артисту. Я вот что хочу спросить. Что же я себя так плохо чувствую? Я вчера пил виски, мне уже пятьдесят…
Стоянов: Это вопрос к моему партнеру, большому специалисту, автору многих рецептов входа–выхода из этого состояния. И человеку, который именно в этом возрасте завязал – навсегда.
Белкин: Но как? Он вам ничего не рассказывал? Не передал ли он вам…
Стоянов: У меня закваска-то с детства. Я стараюсь быть социально близким своему зрителю не по этому принципу. Конечно, в кадре я произвожу впечатление глубоко пьющего человека. Как еще мой папа говорил, у меня "сильнейший посталкогольный синдром". Он у меня врач был и так объяснял свое состояние.
Белкин: Я тоже внук врача и сын врача…
Стоянов: Они, врачи, это очень умеют.
Белкин: И мама у меня врач-психиатр, детский…
Стоянов: А эти нет, вряд ли. Папа у меня был гинеколог, поэтому мог. А вырос я в болгарской семье, где это вино стояло на столах, подоконниках, где угодно. Сухое, хорошее, потому что Одесса – это не лучшее место для выращивания винограда.
Белкин: То есть школа нормальная у вас.
Стоянов: Ну, оно вместо воды, сока стояло. Говорю: "Хочу выпить чего-нибудь сладенького". А мне: "Пойди и выпей вина". Отсутствие запрета и низкое качество изготовляемого продукта пития отбило с детства всякую к этому охоту. Я не компетентен! Я могу выпить рюмку, могу и больше. Но я не знаток. Технологии опохмеления не знаю, а интересует. Действительно лучше становится?
Белкин: Ну, это известно, это цикл Крепса. У нас был друг, Володя Волков, профессор, он лечил нас всех. Однажды к нему подошел Боровский и говорит: "Все-таки, может, мне пойти простату помассировать? Говорят, после сорока надо уже?". Володя ему: "Вот ты дурачок, Сашка. Если глаз тереть, он лучше видеть станет?". Так вот насчет цикла старика Крепса. Он объяснил этот феномен он же феномен. Когда интоксикация, печень не может… а что там еще в животе есть?
Стоянов: Наверное, и печени уже нет.
Белкин: Есть печень, побаливает.
Стоянов: А поджелудочная?
Белкин: Так вот. Когда интоксикация, и печень, и поджелудочная, которую вы вспомнили, уже не могут работать, надо бросить дровишек и как бы раскочегарить. И эти волшебные вещи снова начинают работать и приходят в норму. Это старик Крепс описал как физиологический механизм.
Стоянов: Я этот механизм ни разу не запускал. А все угробил другим способом. Сигаретами…
Белкин: Я страшно люблю курить!
Стоянов: Я обожаю…
Белкин: Я обожаю курить…
Стоянов: Я действительно люблю курить…
Белкин: Я люблю курить очень…
Стоянов: Я очень люблю курить, очень. Но вы не ловили себя на мысли, что многокурящие люди раздражают? Мне нравится, как я это делаю. А иногда в кадре я вижу: много курят.
Белкин: Меня это раздражает…
Стоянов: Меня начинает это безумно раздражать… Меня вообще раздражают три вещи. Когда кто-то ругается матом, кроме меня. Мне кажется это ужасно грубым, похабным. Я про себя думаю: как же можно такой хуйней на людях заниматься? Женщина для меня прекращает свое существование. Второе: многокурящие люди вызывают омерзение. Но особое омерзение вызывают мужчины, играющие женщин в кадре. Все то, чем занимаюсь я.
Белкин: А я ненавижу, когда человек писает в моем дворе. Я вот никогда не писал в моем дворе.
Стоянов: В чужом – пожалуйста.
Белкин: Да. Я даже один раз на Смольный пописал. Не помню почему…
Стоянов: Ничего личного.
Белкин: Нет, было личное. И вот поэтому мне нравится, когда люди на улице ловят рыбу, целуются, даже музыканты отвратительные. Потому что в этот момент я знаю, они не пойдут и не написают в мой двор. Они заняты делом. Мне нравится, когда девушка идет с музыкальным инструментом. Причем девушка должна быть стройной, а несет она, например, виолончель. Вызывает безумное чувство симпатии.
Стоянов: По вашей логике: занята рука.
Белкин: Так вот когда я вижу летом на улице, люди что-то делают – поют, мячики подбрасывают, целуются, я думаю: им не до этого.
Стоянов: Все правильно. Логика железная.
Белкин: Я, вы знаете, так люблю курить. Все время сворачиваю сигаретки.
Стоянов: Ведь это требует затраты физической.
Белкин: Нет, совершенно. Говорят, американские летчики скручивали об колено одной рукой. Так я не умею, но могу при любом ветре. Кстати, у нас номер ручной работе посвящен.
Стоянов: Я считаю, программа "Городок" – ручная работа!
Белкин: А вы курите что-то совсем такое дамское…
Стоянов: Он по форме дамское, а по содержанию – совсем нет. Я этот Vogue курил, когда его здесь не было. А потом выяснилось, что это дамские сигареты, а они крепкие очень.
Белкин: А сделать вам мою сигаретку?
Стоянов: С удовольствием попробую! Но он испортился – наши не могут делать эти гильзы. Существует такая легенда: все сигаретные и папиросные фабрики в случае часа Ч, начала войны, в течение 24 часов могут быть переориентированы на изготовление патронов. Технология позволяет! Это нам военрук рассказывал.
Белкин: Маньяк.
Стоянов: Да, нездоровый человек. Он даже калибры показывал."Беломор" – 9 мм, 7,62 мм. Мелкашка, для киллера. Кстати, вот ваша сигарка, как и Vogue по диаметру. После нее берешь нормальную сигарету, она кажется бревном на губах. Как будто тебе укол сделали… Не пробовали покурить в момент, когда схватывает наркоз?
Белкин: Пробовал…
Стоянов: Я начал их курить, когда думал, что буду бросать. Но стал курить в два раза больше.
Белкин: Нет, все-таки курить нельзя бросать.
Стоянов: А вот Селезнев мне нравился – единственный.
Белкин: Селезнев, Селезнев? Говоря Селезнев, имеем в виду Селезнев?
Стоянов: Говоря Селезнев, мы подразумеваем Селезнев. Вот говорит обо всей этой фигне, а в руках красиво держит сигарету. Сразу мне казалось, что не все потеряно в человеке. Он вкусно это делает.
Белкин: А Берия не курил?
Стоянов: Хочется думать, что нет. Не курят люди, которые любят себя. А бросивший курить, пить – высшее проявление эгоцентризма. А самое страшное – я иду заниматься спортом после пятидесяти.
Белкин: Ну это уж вообще...
Стоянов: И тут мы подходим к личности моего партнера.
Белкин: Я бы таких на остров. Самые страшные борцы с браконьерами – это бывшие браконьеры. Самые страшные моралистки – это бывшие бляди.
Стоянов: А я думаю – действующие браконьеры.
Белкин: Примерно равны. Я ненавижу людей, которые стреляют в животных.
Стоянов: У меня вот даже винтовка есть.
Белкин: В старушек можно… Ох, какая хорошая винтовка.
Стоянов: Скромная винтовка с оптическим прицелом. Щелкает затвором.
Белкин: Исключительно красивая вещь.
Стоянов: Двенадцать пулек, она воздушная, работает на газовом баллоне. Белкин: А можно убить плохого человека?
Стоянов: Можно сделать очень неприятно, если в задницу.
Белкин: На каком расстоянии?
Стоянов: Вот эта? Я думаю, метрах на пятидесяти мало не покажется. Но выстрелить не могу в живое. Стреляю из всех видов оружия только на съемках.
Белкин: А в Олейникова стреляли?
Стоянов: Была страшная история. Без дураков. Стрелял когда из винтовки, все было хорошо. Но мы снимали ковбойскую историю, пародию на вестерн. В руки Илюши не дал бы оружие никогда. Он, единственное, недавно хорошо телевизор выбросил из окна – впервые за десять лет. Позавчера. А надо было сбить бутылку у него на голове. А одним кадром надо было сбить две стоящие рядом с ним, стакан, бутылку с головы и пять бутылок на полках. Каждым патроном я все это сделал – было очень эффектно, потому что потом по звуку ты подкладываешь настоящие выстрелы…
Белкин: А если бы наоборот.
Стоянов: Никогда! А в лесу мы снимали историю про Робин Гуда. Я играл Робин Гуда. Идет нищий человек, полуголый, по лесу. Вдруг выскакивает Робин Гуд, говорит: "Стой, несчастный бедняк", и дает ему шубу. Тот говорит: "Спасибо, ты всегда заботишься о нас, Робин Гуд. Что-то вся шуба в дырочках, но ничего, зашью". Проходит пару метров по тропинке, и тогда Робин Гуд кричит: "Стой, проклятый богач!", и засандаливает в бедняка. Так родилась легенда о том, как Робин Гуд грабит богатых и помогает бедным. И я придумал кадр: стрела вылетает прямо из объектива. Лук мы взяли у людей, которые работают на фильме Алексея Германа "Трудно быть богом". А у Германа все настоящее…
Белкин: Он сам настоящий…
Стоянов: Если у него арбалет, он должен пробить рельс. Должен, если стрела пролетит 750 м. Если 749 м, не возьмет. По глупости взяли лук и стрелы у Германа, не посмотрев степень заточки, натяжение сил. И вот я натягиваю – а лес, очень много деревьев – и говорю Илюхе: беги, а когда будешь бежать, беги зигзагами, я выстрелю вверх и крикну: падай! Наложим звук: ум, ты сделаешь: а-а-а, получится, что она тебя настигла. Вот договорились, стоят гримеры, натягиваю лук, не целюсь, кричу ему, стреляю, куда-то летит стрела, падай – кричу, слышу, как классно он делает: а-а-а... А поскольку мы в наушниках, а на нем радиокомплект, доносится: "Робин Гуд хуев!", и упал.
Белкин: Гениально!
Стоянов: Гениально. Потому что стрела в голову попала. Если вы обращали внимание на хорошие исторические фильмы, с точки зрения мочилова, оружия, боев, все сделано будьте-нате. Мэл Гибсон там, "Храброе сердце".
Белкин: Я обожаю!
Стоянов: Видели, там лучники выходят стенка на стенку и стреляют вверх. Я, у которого с физикой плохо всегда было, не мог понять, как же это вверх, а потом показывают, как стрела пронзает доспехи. Они рассчитывали траекторию, и, летя сверху, она приобретает куда большую силу! Олейникова спасла ермолка из войлока. Ударом поцарапала ему голову. Я думал, что потеряю сознание. На что наша гримерша Инна сказала: "А потом в “Московском комсомольце” внизу, там где происшествия, очень мелким шрифтом, будет написано: “Вывез в лес и убил”".
Белкин: Поэтому и убеждает все, что вы делаете!
Стоянов: Ужасные минуты, убить партнера…
Белкин: Но ведь когда-то надо…
Стоянов: Хорошая у вас сигарета. Но мне было бы лень на съемках этим заниматься.
Белкин: А я только это и делаю. Табак пахнет вишней и черносливом. Просыпаюсь и пересчитываю, сколько у меня осталось пачек. Сигарета должна быть с человеком. Я в последнее время не выхожу из дома без астролябии. Как кабинетный ученый…
Стоянов: А вот система GPRS?
Белкин: Ну что вы! Я же человек 19го века. Я до сих пор пишу письма. В журнале есть голубятня, голубиная почта. Турман летит быстрее компьютера.
Стоянов: У меня был концерт на одной зоне в 1980 году.
Белкин: Глухое время…
Стоянов: Скорее… даже в колонии. И один человек, со страшным лицом, – если такого сыграешь, скажут, не надо так-то, бывают страшные люди, уродливые, а таких не бывает, – подошел и жутким голосом, одно бульканье: "Вы из Москвы? Расскажите Брежневу, как нам плохо. Начальник лагеря, падла, голубю, птице мира, голову открутил". Все, на что он хотел пожаловаться: ни на питание, ни на режим. Я к начальнику лагеря: "Что ж вы на глазах у заключенных". А тот: "За этим голубем два года охотился. Он им наркоту носил".
Белкин: Ученый!
Стоянов: Натаскали! Отлетал километра за три, ему на шейку травки…
Белкин: Ох, класс! Романтическая история. А вот в Мариинском театре есть орган, который используется пять секунд за десять лет. Но органный мастер есть, Володя Колиевский. Я на этом органе играл: "На окраине, где-то в городе, я в рабочей семье родилась" (поет). И Володя рассказывает гениальную историю. Романовское время, идет репетиция, прогон, и вдруг, откуда ни возьмись, появился голубь и залетел в ложу Григория Васильевича Романова, которая опечатана. Не отреагировать нельзя: приборы зафиксировали, самописцы передали, а может, у него бомба на ноге. Начали ловить, а он оттуда вылетел, поймать невозможно, репетиция прекратилась. Приехал снайпер с воздушкой. Голубя шлепнули, взяли в коробку и отвезли на Литейный специально вскрывать.
Стоянов: Это же плохая примета, когда птица залетает в дом.
Белкин: Оказывается, все кресла там были под наблюдением.
Стоянов: Я очень не люблю голубей. Были страшные минуты: мы снимались с Илюхой у Нельсоновской колонны. Тогда там кормили голубей, а сейчас нельзя. Нам ужасно нравилось, красивый кадр. Мы громко кричим: "Городок" – и они взлетали. Они ведь разносчики страшной инфекции, называется орнитос, по-моему. Жуткое заболевание, ужасная птица.
Белкин: А я как-то их люблю…
Стоянов: Смотреть, кормить. Но неконтактная любовь. В руки не брать.
Белкин: С людьми иногда страшнее… Самая лучшая реклама с голубями, когда в Венеции на площади нарисовали водку Absolut и засыпали пшеном. Сели голуби, полностью повторив контур Absolut длиной в 300 метров, и в этот момент выстрелили. И бутылка взлетела. Видно, как отрывается от земли…
Стоянов: А видели самую великую социальную рекламу с английским мальчиком?
Белкин: Нет.
Стоянов: Представьте: класс, все в одинаковой форме, костюмчиках, в головных уборах – кто в кепке, кто в бейсболке, кто в берете. Видно, непростая такая школа. И все напряжены, чего-то ждут. А у классной комнаты четвертая стена, стеклянная, чтобы, видимо, директор видел все, что происходит. И по коридору идет мальчик, абсолютно лысый, лицо землистого цвета. Мы понимаем, что это как-то связано с онкологией или лейкемией. Входит, смотрит в землю, не смотрит на одноклассников, потом поднимает глаза. В этот момент все снимают с себя шапочки – и они все лысые. Побрились.
Белкин: Гениально! Класс!
Стоянов: Они все побрились! И никакого слогана. Англичане!
Белкин: Класс! Шикарно! Они же институт странных походок придумали.
Стоянов: Это "знаменитая", очень, передача откровенного такого идиотизма…
Белкин: Монти Пайтон!
Стоянов: …и его летающий цирк.
Белкин: Я дико люблю рекламу! Ну, а "Городок" будет жить? Я вот чувствую, что "Собака", которую придумали за рюмочкой водки, стала каким-то заводом.
Стоянов: "Городок" – тоже заводик. Ну как я могу не выслать эту кассету в пятницу вечером? В договоре написан такой штраф, что продать придется все.
Белкин: Ну, "Городок" – бесконечная такая история. Когда вас вижу, я хохочу как безумный. С Илюшкой мы дружим, он такой совершенно сумасшедший, пришел ко мне за стеклянными жуками, нес какую-то ахинею! Но мне так нравится! Я же человек простой: если смешно, то смешно.
Стоянов: Жванецкий про нас сказал: "Они не смешные артисты – просто сама жизнь, только с ее смешной стороны". Я очень этим дорожу.
Белкин: Умная фраза! Ну, спасибо вам! Спасибо!
Стоянов: Толенька, за что?
Белкин: Я хочу, чтоб вы с Илюшей зашли ко мне в соседний двор, я ж совсем рядом живу. Так, ну этот диктофон надо выключить
Комментарии (0)