Знакомьтесь, физик-гидротехник Алексей Конаков. И он написал главный фикшн 2024 года — «Табию тридцать два»

Физик-гидротехник, литературовед, эссеист, поэт и исследователь всего очевидного, невероятного и неофициального в позднем СССР написал «Табию тридцать два» — изящный и в дебюте, и в миттель- с эндшпилем фикшн о дивном новом мире, где шахматы стали важнейшим из искусств, а Толстой с Достоевским — вне закона (да, все беды здесь от русской литературы). Роман Алексея Конакова о Петербурге 2080-х стал главной книгой года по версии литкритиков и читателей, рискнувших вступить в интеллектуальную партию с самими собой. В 2025 году Алексей Конаков стал лауреатом премии «ТОП 50. Самые знаменитые люди Петербурга» в номинации «Книги».

Как поставить шах и мат «Защите Лужина» и при чем тут Витгенштейн и сопромат

Алексей, рада снова встретиться и обсудить «Табию тридцать два», но давай начнем с, так сказать, введения в тему. Расскажи, какой путь привел тебя от гидротехники к литературе? Ты же окончил петербургский Политех по этой специальности. Было ли это бегством, побочным эффектом или естественным развитием?

Любовь, тоже очень рад! Если сразу расставлять точки над i, то нет никакого пути «от гидротехники к литературе». Я бы, перефразируя Чехова, сказал так: «Гидроэнергетика — это моя законная жена, а литература — любовница». Я продолжаю работать инженером, очень ценю и люблю свою профессию, и она служит для меня источником постоянных открытий и вдохновений. На одной гидроэлектростанции мы с коллегами недавно зарегистрировали интересную «стоячую волну», на другой — выявили, с помощью датчиков давления, вихри Бенара — Кармана, срывающиеся с лопастей турбины, а еще, например, разработали новые, более нюансированные нормы на вибрацию, используя теорию размерности. До нас этого никто не делал.

Что ты как литератор «забрал» у своего инженерного бэкграунда?

Наверное, склонность к четкому изложению материала, доводов, тезисов и аргументов. Это сильно помогло мне при написании исследовательских книг о «советском невероятном» и нонфикшна о Евгении Харитонове (позднесоветский драматург, режиссер, прозаик и новатор; считается, что в литературе предвосхитил Ерофеева и Сорокина. — Прим. ред.). Я верю Людвигу Витгенштейну, учившему: «Все, что может быть сказано, — может быть сказано ясно», но веру эту я изначально вынес скорее из учебников по сопромату, теории вероятностей и математическому анализу.

Поэтому и «Табия тридцать два» — компактный, плотный текст? Важно было сохранить его лаконичность?

Сюжет строился по принципу шахматной партии, а в шахматах некогда растекаться мыслью по древу. Два-три абстрактных хода — и у вас уже проигранная позиция. В некотором смысле шахматные понятия точности и скорости я пытался реализовать в медиуме литературы: конкретные ходы вызывают конкретные ответы, и так рождается цепочка взаимодействий, неизбежно ведущая к совершенно определенному финалу. Такой шахматный детерминизм мог, пожалуй, раздражать иных читателей, но мне важно было его сохранить.

«Табию» критики и читатели часто называют антиутопией, но ты определяешь ее как «фантастическую оперу». Почему?

Антиутопия — всего-навсего жанровый симптом позднего капитализма, политико-экономической формации, в которой мы живем. Если формация сменится и мы откатимся к технофеодализму или продвинемся к социализму — вместо антиутопий снова станут писать утопии (как это делали Кампанелла, Мор и ранние Стругацкие). По поводу жанра — роман подразумевает ряд определенных признаков: психологическую проработку персонажей, убедительность мотивировок, эффект достоверности и прочие. Опера же — мир заведомого абсурда, где картонные декорации и шитые белыми нитками спецэффекты, где умирающая от чахотки девушка поет сложнейшую арию на 15 минут, где юного пажа играет сорокалетний мужчина весом в двенадцать пудов и так далее; но любим мы оперу вовсе не за это, а за тонкости взаимодействия голоса и музыки. Вот и «Табия тридцать два» — не про достоверность, а именно про тонкости взаимодействия двух великих культурных традиций: литературной и шахматной. То есть определение жанра «фантастическая опера» работает как предуведомление, дисклеймер.

Почему именно шахматы? Как ты выбрал эту метафору — и «табию», а не, скажем, «гамбит»?

Возможно, дело в том, что шахматы — чрезвычайно богатая, емкая смыслами культура, о которой я мечтал рассказать людям. При этом изначально хотелось сохранить загадку: читатель не должен был сразу понимать, что книга о шахматах. Термины типа «гамбит», «защита» и прочие моментально раскрывают тайну. А вот про «табию» мало кто знает, хотя это тоже шахматный термин, означающий каноническую или просто очень популярную позицию. Увы, сюрприза не получилось: аннотация книги решительно срывает все покровы.

У читателя в «Табии» складывается ощущение интеллектуальной партии с самим собой: ты продираешься через шахматную терминологию, попутно пытаясь решить головоломку, намертво вбитую со школьной скамьи, «что хотел сказать автор»? Какую ты ставил перед собой задачу, начиная книгу?

Я хотел популярно показать работу идеологии, изощренность конспирологии, опасность паранойи; проиллюстрировать, как легко переписывается прошлое и как натурализуются, начинают казаться естественными самые странные вещи. Некоторые читатели не верят: «Не может быть, чтобы люди в романе так легко приняли репарации, бедность, карантин и унижение страны». Извините, дорогие читатели, а что было в 1991 году, когда вчерашние комсомольцы становились олигархами, а члены КПСС — апологетами дикого капитализма? Мы, миллениалы, — наглядные свидетели переписывания истории и понимаем про это довольно много.

В книге слышится отзвук «Защиты Лужина» Набокова. Что это — отсылка, полемика, реконструкция?

С «Защиты Лужина» в некотором смысле все и началось. В 2020-м примерно году, в одном из толстых литературных журналов, мне попалась статья шахматиста, который профессионально критиковал Набокова за поверхностное освещение в романе, собственно, шахмат (мол, почти не упомянуты реальные мастера, дебюты, идеи, матчи). И я подумал тогда — справедливая критика; если уж сочинять роман о шахматах, то нужно дать гораздо больше конкретики. Таким образом, задача-минимум «Табии тридцать два» заключалась в том, чтобы превзойти Набокова (не стилистически, конечно, но шахматно).

Я тут с удивлением узнала, что Галина Юзефович назвала твой роман «лучшей книгой 2024-го». Для меня «Табия» тоже — главный фикшн прошлого года, а мы редко совпадаем с Галиной Леонидовной в оценках (примерно никогда). Как ты сам относишься к признанию и отзывам на твои тексты?

Конечно, обращаю внимание на отзывы; это важно. Собственно, самым обескураживающим для меня фактом оказался контраст между довольно холодным приемом моих филологических книг (почти никаких реакций) и очень теплым книги художественной; как будто само мироздание подталкивает от исследований к беллетристике. Думаю, надо сопротивляться этому — миссия человека в противостоянии мирозданию.

Почему любой автор — «немного извращенец», а Пригов — сефл-хелп-литература

Все твои пять книг чрезвычайно разноплановы. Прости, забыла точную градацию, но ты же их для себя подразделяешь?

Да, из пяти моих книг «Табия тридцать два» — самая популярная. «Дневник погоды» — самая любимая (текст построен как блог метеорологических и фенологических наблюдений любителя конспирологии. — Прим. ред.). «Евгений Харитонов» — самая важная. «Убывающий мир» — самая интересная (исследование о тяге к невероятному в позднем СССР: от поисков НЛО и йети до увлечения мумиё. — Прим. ред.). А «Вторая вненаходимая» — самая первая (очерки Алексея о советской неофициальной литературе. — Прим. ред.).

Как бы ты определил свой круг интересов как автор и себя как писателя?

Мне кажется, что любой автор — хотя бы немного извращенец; мое извращение в том, чтобы, проснувшись утром 2025 года, размышлять о 1979-м, о Брежневе, Черненко, советских инженерах и биополях (и стараться затащить в эти свои размышления неосторожных читателей — ведь это якобы так интересно!).

Ты рассказывал мне, что читаешь книги подпольных советских авторов как селф-хелп-литературу и набор рецептов. Как именно эти книги тебя вдохновляют? И как в жизни может помочь интерес к советскому культурному диссидентству?

Когда политические новости становятся все страшнее и кажется, что дальше будет только хуже, не видно никакой надежды и страшно сойти с ума, я вспоминаю «Заметки» Леона Богданова и пью крепкий чай, глядя на весенний снегопад за окном, или вспоминаю стихотворения Дмитрия Пригова и мою посуду («Я всю жизнь свою провел в мытье посуды, И в сложении возвышенных стихов»), или вспоминаю прозу Павла Улитина и назначаю деловые встречи на третьей дорожке плавательного бассейна СКА. И эти простые вещи всегда помогают, так проживем сквозь любые сумерки!

Как ты считаешь, выход из андеграунда в мейнстрим и публичность — это победа или поражение?

Поражение: вы перестаете заниматься делом и вместо этого в основном даете интервью, фотографируетесь и ходите на фуршеты.

По «праву почвы» ты петербургский писатель. Какие у тебя отношения с городом?

Петербург действует самим своим видом: вы забываете, где рождены, чем занимаетесь в жизни, каковы ваши кредо, амплуа, профессия и так далее — и пытаетесь эстетически сформулировать, выразить обрушившееся на вас (почти невыносимое) ощущение прекрасного.

Что это за «прекрасное»? Ведь Петербург так велик и разнообразен, что вы живете как будто в десятке разных городов (Гавань, Пески, Охта, Лесной, Семенцы — и у каждого свой шарм, свое очарование). Из всех таких «городов» у меня есть самый любимый — это северо-западная окраина Петербурга, район метро «Беговая» и Парка 300-летия. Совершенно волшебные места, где рядом Финский залив и Лахтинский разлив, Юнтоловские болота и железнодорожная ветка на Сестрорецк. Здесь нет старой архитектуры — зато есть возможность наблюдать, как идут под Яхтенным мостом речные трамваи, как движутся над Маркизовой лужей циклоны и штормы, как блестит в Кронштадте купол Морского собора и мельтешат у Лисьего Носа чайки, как каждый день и час меняют свой цвет вода и небо, облака и острова. Об этих местах я написал целую книгу — «Дневник погоды (дисторшны)», текст, исследующий красоту окраин, уют семейной жизни и власть рептилоидов.

Почему в позднем СССР верили в НЛО и мумие, и за что технари ценят Стругацких

Почему именно культура позднего СССР стала объектом твоего внимания? Что тебя в нем держит — эстетика, трещины в идеологии, ностальгия или что-то личное?

Позднесоветская эстетика — она совершенно удивительная в своих одновременных бедности и богатстве; бетонные корпуса многочисленных НИИ, где младшие научные сотрудники изобретают невероятные приборы (вроде генераторов торсионных полей); тесные квартирки хрущевских домов, в которых андеграундные писатели сочиняют удивительные стихи и прозу; огромные лесополосы, по которым бродят уфологи, разыскивающие следы НЛО; унылые гастрономы, в которых Эвальд Ильенков мог встретить Веничку Ерофеева, а Лев Гумилев — Бориса Спасского. Серая тягучая поверхность, таящая под собой мириады удивительных теорий, произведений, артефактов и так далее.

В твоих книгах часто есть отсылки к Стругацким — почему? И как думаешь, за что их так любят технари и часто отталкивают филологи?

Мне кажется, тут первично другое разделение: если люди признают, что в советском социалистическом проекте было что-то хорошее и светлое, они, как правило, ценят и Стругацких. Если же считают, что советский социализм был целиком ошибкой и кошмаром, они негативно относятся и к Стругацким.

Ты много писал о позднесоветском интересе к «невероятному» (особенно в «Убывающем мире»): НЛО, йоге, снежных людях, экстрасенсах. Современный мир по-прежнему жаждет чудес?

Конспирология, гадание на Таро, поиск внеземных цивилизаций, употребление запрещенных психоактивных веществ (осуждаем! — Прим. Любови и ред.), практики поста и молитвы, следование правилам ЗОЖ, романтические отношения, инженерные проекты, политические демонстрации, деторождение, коррупция, чтение книг, заглядывание четыре раза подряд в заведомо пустой холодильник — все это так или иначе делается из-за веры в чудеса и нашей тяги к ним.

Как считаешь, что сейчас действительно является настоящим чудом?

Сегодня настоящее чудо произойдет, если люди станут меньше мусорить и откажутся от этого ужасного пристрастия к кофе to go. А то теперь каждый первый ходит по городу с расписной картонной торбой, хлюпает из нее коричневой жижей под нос и бормочет что-нибудь про аромат и арабику — всё как Иоанн Богослов предсказывал.

Инопланетяне, теория плоской земли и астрология из «Дневника погоды» и «Убывающего мира» — что это для тебя? Неподдельный интерес, пост-ирония или научный эксперимент?

Для меня это прежде всего бережное отношение к достижениям наших предков. В самых странных, безумных и якобы антинаучных теориях всегда содержится определенный тип рациональности и ценные эпистемологические находки. Глупо отказываться от этих находок из-за жестоковыйности и нетерпимости современной академической науки.

Как написать книгу о супах (спойлер: непросто!) и почему литература как оригами

Давай поговорим о супах! Ты все еще всерьез увлечен темой написания книги о них или это в разделе несбыточного?

Написать книгу о супах — мой гражданский долг, так как супы — это неизбежное кулинарное будущее человечества в эпоху грядущего мирового дефицита пресной воды. Плюс нам надо побороть супологическую безграмотность публики: ведь многие и солянку готовят неправильно с картошкой, и харчо считают супом из баранины, и сами себе оказываются врагами. Но сначала я должен отработать идеальные рецепты всех 100 супов, о которых стану писать.

Что ты хочешь написать дальше? Какую задачу ставишь перед собой?

Сейчас я пишу маленькую книгу о «странном социализме», где будет рассказываться о Леоне Богданове, Павле Улитине, Виктории Шварцман, Кирилле Кондратьеве и других замечательных людях, литераторах и ученых, умевших уловить особый вайб позднесоветской эпохи, где все было обещанием и все фантастикой.

Если бы не было никаких внешних ограничений — ни жанровых, ни политических, ни временных, — какой текст ты бы начал писать завтра?

Я ученик андеграундных авторов; они меня научили, что ограничений нет (никаких и никогда) и всегда можно писать, о чем захочешь. Вот публиковать получится не каждый раз, но это уже другой вопрос (к настоящей литературе отношения не имеющий).

Что для тебя занятие литературой сегодня?

Литература — одна из великого множества антропологических практик, а-ля оригами или цветоводство, не очень обязательных, но способных делать человека счастливым.

Текст: Любовь Беляцкая

Фото: Валентина Каштан

Стиль: Олег Ульянов

Волосы: Мария Швец

Ассистент стилиста: Кристина Нурдинова

Свет: Даниил Тарасов (SKYPOINT) 

Собака.ru благодарит за поддержку
партнера премии
«ТОП50. Самые знаменитые люди Петербурга» — 2025
Ювелирный бренд Parure Atelier