«Мы помним солдатские письма»: о чем писали с фронта

Письмо Зоиля Егорова любимой девушке Клаве

Клава! Я люблю тебя!

Может быть, нужно было бы оставить признание до нашей встречи, но... У меня сложились такие обстоятельства, и я должен открыть свою душу. Раньше об этом я тебе и говорить боялся...
Я пишу, зачеркиваю, начинаю писать снова, перепачкал много листов. Как ни стараюсь, не могу написать теплого, дружеского, товарищеского письма.

Хочу сообщить тебе, что я добровольцем записался в ополчение. Могут нас отправить на передовую в любое время дня и ночи. Вот почему мне теперь легче писать тебе, теперь не придется прятать, подавлять слова любви.

Я люблю тебя, Клава... Я не могу писать ни о чем другом. Могу бессчетно повторять эти строки.
Наступит день, мы вновь будем вместе и осуществим свою желанную мечту. Не скучай...
Крепко обнимаю, твой Золя.

3 июля 1941 г.

«Гитлеровцам удалось вклиниться в нашу оборону на левом фланге полка. Нашему взводу приказано отойти на новую позицию...». 10 августа 1941 года. Это была последняя запись Зоила Егорова.

Письмо Ивана Пучкова своей семье.

Здорово, Верусик!!!

И наши синеглазые снегурята — Ида, Сталя и Галюсик. Целую вас, мои дорогие.

Сегодня, Верусик, получил твое письмо, очень ему рад, большое тебе спасибо за него. Рад ему потому, что после твоего прошлого письма я думал, что ты и взаправду обиделась на меня до неприступности. Оказывается, гроза миновала. Хотя последней припиской и не доволен, ну, ничего, все утрясется.

Меня, главное, удовлетворяет твое сообщение, что ребята и ты здоровы, что живете не хуже людей, несмотря на то, что ты с ребятами одна и вся тяжесть их воспитания легла, хотя временно, на твои плечи... Наши отцы и братья в более трудных условиях завоевали, удержали и закрепили Советскую власть. Создали нам культурную, зажиточную и радостную жизнь, наша задача — удержать завоеванное кровью и потом, разгромить и уничтожить эту бешеную собаку. Чтобы еще лучше вот эти наши малютки, которые стоят около тебя, спрашивают, что папа пишет, жилось, чтобы развивались свободно, без ужасов войны, и строили бы величайшее здание — коммунистическое общество.

Посылаю тебе веточку распустившейся черемухи от уцелевшего сучка на бывшем поле сражения. И если бы она могла бы говорить, рассказала бы о мужестве сынов нашей родины в борьбе против оккупантов. Фашисты хотели уничтожить этот куст черемухи. Он растет под окном советского домика, они сожгли дом и вырубили черемуху, но один сучок остался незамеченным. И расцвел, потому что на советской земле он рос и будет расти для нашего народа. Так, с этого уцелевшего сучка тебе веточка. Передай привет всем родным и знакомым. Расцелуй моих синеглазых крепко за меня. Целую тебя и ребят, твой Ваня.

29.05.42 г.

Письмо В. И. Исаева девушкам завода № 40 им. В. И. Ленина 

Привет с фронта, девушкам всего завода!

Эх, девушки, девушки, вы даже не знаете, как читаются ваши письма на фронте! Тут пьют каждую букву, а не то что слово, пьют, как человек, которого измучила жажда, и он припал ртом к источнику. И как это хорошо бывает, если источник свеж и чист! С каждой каплей вливаются могучие силы жизни. Когда отогревается сердце, то и шинель, примерзшая к земле, кажется теплой. Когда освежаются чувства, то и палящая жара переносится легче, а усталость смывает, как вешним ливнем.

А если нет долго письма или оно неласково, небрежно, с холодком, который сквозит между строк, тогда за пазуху шинели заползает злая обида и точит сердце, как червь яблоко. И какие только мысли тогда не придут в голову! То вдруг покажется: с глаз долой – из сердца вон, забыла девушка, как коротали вместе ночки под душистыми тополями в городском саду, как бродили по улицам рука об руку, делясь самым сокровенным, как прощались у ворот и не могли уйти друг от друга. Значит, не любила, смеялась, врала? Значит, ошибся? Думал: это большое чувство, красивая, глубокая дружба, настоящая любовь, которую пронесешь до конца жизни. А эта была… пустота.

Вот какие обидные и часто несправедливые мысли лезут в голову, и никак от них не отмахнешься. Лежит человек в землянке и не спится ему, ворочается с боку на бок. Они мешают. Они кусают, как слепни. Они омрачают даже радость подвига, а походный мешок делают порой тяжелей в два раза.
Вы скажете: война и любовь! Советский воин, богатырь, гвардеец, орел и сердечная меланхолия!
Нет, дорогие, это не сентименты и не слабость!

Это жизнь, девушки. Крепок в борьбе, как гранит, наш советский воин. Крепок, как гранит, но это не значит, что он – камень. Он – живой человек. Он радуется подснежнику, который расцвел рядом с окном. Он плачет, опуская в братскую могилу тело любимого боевого друга, и не стыдится своих слез. Он трепещет от радости, разглядывая детские каракули маленькой дочки или братишки, зеленых собачек и фиолетовых кур, которых они нарисовали ему цветными мелками. Он прижимает к губам твой пожелтевший портрет или наивный батистовый платок, который пронес через пламя, дым и кровь войны. Он – живой человек. И это прекрасно, и так что я к вам, девушки, с большой просьбой, чтобы вы письма писали как можно чаще своим родным, близким и влюбленным приятелям, которые воюют на полях сражения и стоят за нашу родную родину.

Бывший рабочий завода, а сейчас сержант действующей армии
Исаев Владимир И.

Мой адрес:
Полевая почта № 1479.
3-й ОСБ 2 рота 1 взвод
Исаеву В. И.

Письмо красноармейца Ш. Ш. Шарафутдинова родным (перевод с татарского)

Вы, дорогая супруга Галима. Тебе и всем моим детям, свету очей моих - Закие, Вилю, Флере, Рузе и Дамиру, очень скучая, всем вместе отправляя много-много приветов, желая вам радостной жизни и здоровья.

Также передайте полный тоски привет дорогой маме и другим родственника. После приветов если вы хотите узнать о моем состоянии, сейчас я живой, а завтра что уж будет?

Я вам писал, что 26 августа у меня будет операция. 1 сентября точно будет операция. На счастье детям если уж жив останусь… Как уж выдержу, но если все хорошо будет, то можно потерпеть. Я это письмо пишу и не знаю, куда себя деть. Сколько лет ведь я терпел эту болезнь. «Тот, кто скрывает болезнь, умрет», - вот про это. Какие только болезни себе не придумывали, а дело лишь в плохом питании, плохой воде, тяжелой работе — в результате в мочевом пузеры камень. Говорят, что он уже большой стал. А если не уберешь, то и смерть близко, одно из двух. После этого я не скоро напишу. Если, вообще, навсегда не засну, как только глаза открою, постараюсь написать. Сейчас меня и не узнать. Руки — как плети, хожу с трудом. Здоровье у меня не ах.

Уж простите, напишу несколько песен:

В этот году не смог урожай собрать на колхозных полях,
Наша радость ли текла в весенних водах.
Милая, скучаю по вам в весенней грязи,
Скучаю, да что поделать, остались вы вдали.

Скажу «Уф», аж пар выходит из груди,
также грустны ли птицы, что в небе летят?
В чужие края ушел, оставив ее одну,
Смогу ли еще увидеть красавицу свою, рассветную звезду?

Пока на Волге прекрасные лебеди игрались,
светлое лицо мое посерело от мыслей о вас.
На берегу Демы жаворонок воркует.
Утром поет, вечером, наверное, хочет нас в тоску вогнать.

Взобрался на высокую гору, сел на жесткий камень,
сижу, думаю, пою, реву, что случилось-то со мной.

Льются волосы, льются волоcы, не могу заплести.
Взобрался на гору, встал на камень, смотрю, вас увидеть не могу.

Лишь два парня сено косят, затупились у обоих косы.
Получилось бы скосить, да в груди, видать, изрядно тоски.

Заки и Вил, детки, слушайте маму, не бейте младших, играйте с ними. Галима, милая, продайте меньшую козу, купите себе обувь. Здоровье важнее всего. Старшую козу не продавайте. У нее через два года баран родится.

Скучая, пишу, ваш отеө Ширияз.

Эти песни написал, не выдерживая тоски, очень о вас беспокоюсь, как вы там.

30 августа 1942 г.

Письмо Нетеса Николая Ивановича 

Здравствуй, Вера!

Я вчера писал тебе письмо, но мне кажется это мало, ибо прошло немного времени и обратно есть что-нибудь, о котором хочется рассказать.

Вот только кончилось собрание, и играет духовой оркестр. Все веселые, танцуют, смеются, а мне не весело. Не хочется видеть этого веселья за два километра от немца, мне хочется быть с тобой, сидеть рядом и, обнявшись, разговаривать о настоящем и мечтать о будущем, но этой возможности сейчас нет, и нам приходится делить чашу нашей любви, нашей жизни в разных сторонах и противоположной обстановке. Моя обстановка заключается в шумной, непрерывающейся канонаде снарядов. Нет и одной минуты, которая бы не была богата десятками свистящими снарядами и какой твой, угадать очень тяжело. Вот и сейчас пишу письмо в машине, а вокруг какой-то ад. Но скоро будет и придет то время, когда все это веселье отойдет в область забвения, и мы будем жить тихой, спокойной и радостной жизнью, а чтобы достичь этого, надо собрать свои нервы в крепкий кулак и со всей ненавистью: за все разрушенное, разбитое, разграбленное, за счастье и прерванную любовь, за жизнь свою, жен и детей, за жизнь отцов и матерей–ненавистью советского человека, бить этого гада до его полного истребления и уничтожения не только с земли русской, а со всей Европы. Вот только тогда наши сердца сольются вновь в одно целое, будут дышать одним воздухом, будут испытывать все невзгоды и радости.

Такой исход этого положения не за горами, а очень близок и желателен. Нам предстоит крупная и тяжелая битва с раненым зверем. Вам же непрерывно трудиться, работать и ждать, ждать честно, со всей преданностью любящего человека, к сожалению, ты сама знаешь, имеется не во всех. Но за тебя я спокоен, и в меня и на минуту не закрадывается такое подозрение.

Вот такими мыслями и чувствам полна моя душа, я живу этим, я рад этому.

Вера! Ты пишешь, что послала мне восемь писем за три месяца, а сколько ты получила от меня? Твои письма я получил. Но я хотел бы получить за это время не восемь, а восемьдесят, и мне6 и тогда казалось бы мало, но это, как ты знаешь, душевные переживания, получающиеся при долгой разлуке. Вот такие мои дела. Ты не забудь, что фото я жду каждый день, не знаю, в чем задержка. Плохо вышло? Так разве мне нужна красота в фото, разве я тебя не знаю? Ну, так в чем сомнения?

Пока, до свидания, моя Верок!

Сжимаю тебя в крепких объятиях с жарким поцелуем.

Твой муж Николай.

18 июня 1944 год.

Письмо Ибрагима Гази жене и сыну (перевод с татарского)

Груша!

Твое письмо от 30 марта получил вчера, то есть 17-го. Очень радует, что плохо ли, хорошо ли, но вы живы-здорово. Я пока сам жив-здоров. У нас до сих пор лето: везде цветы цветут, птиц поют. Часто аж душу щемит: в такой красоте, в мире зелени хочется вдвоем ходить. Приходишь вновь в себя, когда понимаешь, что война-то еще не закончилась.

Пишешь, что у тебя нет одежды. У меня ведь там что-то есть. Шей из этого. Вот только получу известие, что мое отправленное до тебя дошло, пришлю тебе целый мешок всяких тряпок. Мы ведь не побираемся, магазины "не грабим". Нам наша организация сама дает кое-что, это и есть наш трофей. В этом тряпье есть годные вещи, если подойдут... На дорогах сильно грабят, говорят. Раньше смеялись над немцами, а теперь сами остались барахольщиками. История и над нами посмеялась. Ну да ладно.

Спрашивала, с кем я работаю. Помнишь низенького Ермаки? Еще Кутуй, Гариф Гали. Хорошие товарищи, дружно работаем. Мы ведь одного сорта люди, получается.

Про сына: у нас с ним контакта нет. Он ведь меня совсем не знает. Поэтому я не удивляюсь, что его мои письма не радуют, а вот шоколад радует. Вот если вернусь здоровым, он ко мне быстро привыкнет и полюбит. Посекретничаем. Поэтому, поскольку он меня и не знает совсем, я ему сказочки всякие не пишу. Потом.

То, что он стыдится, что говорит по-татарски - не для ребенка, для страны нашей позор. Раз даже у ребенка такое чувство, понятно, насколько у нас, бедных упал уровень перед большой нацией. А ведь мы, татары, на войне, после русских, украинцев на третьем месте - по наградам, по числу героев Советского Союза. Поэтому своего языка стесняться - это, это... Надо, чтобы он этого чувства избавился. Чтобы не хвастался, что русский, а что татарин.

Ладно, обоим вам приветы. О том, что здесь происходит, что вижу-знаю, в письме не напишешь. Вот когда вернусь, дай бог.

Ваш отец.

Письмо Паушкина Геннадия Александровича

Милая, роднюся Оленька!

Получил твое письмо от 11 мая. Удивлен и огорчен, что ты уже месяц не получаешь моих писем, и поэтому вынуждена излишне нервничать и беспокоиться за меня, даже тогда, когда кончилась война. Я же пишу аккуратно и в особенности тогда, когда ты пишешь аккуратно. На каждое твое письмо, на каждое письмо детей я отвечаю немедленно. Но за меня ты могла быть уверена. Помнишь, я тебе всегда с какой-то особой внутренней уверенностью говорил, что я пройду невредимым через все грозы и бури войны. Но мне как-то везло. В двух последних операциях я потерял при налете авиации две свои своих машины, но сам остался невредимым. Последний раз под Берлином, уже не помню, какого это было числа, но что буквально в 18-20 шагах от дома, где я и мои сотрудники спали, упали 3 бомбы по 250 кг. В наших двух домиках не осталось ни одного стекла, выбило все оконные рамы, нас засыпало щебнем мусора, стеклом, разбило осколками мою машину, но все мои остались целы и невредимы. Только у наших соседей-связистов погибла девушка радистка.

Но теперь все опасности войны остались позади. Мое твердое убеждение, что я пройду через всю войну, себя оправдало. Теперь ты и дети, можете быть за меня спокойны, наша встреча скоро произойдет. Я так же, как и вы, жду этого дня с нетерпением. Да, и тогда мы, конечно, день Победы встретим как следует, по-настоящему. Сначала только в кругу своей семьи, а потом и в кругу друзей. К нашему семейному празднику ты одень то самое платье, которое ты одевала 18 мая 1941г., когда провожала меня из Москвы, правда, не зная того, что провожаешь на фронт. Мне страшно хочется, чтобы при нашей встрече все было прекрасно, хорошо все, дети и ты здоровы, в комнатке чисто и уютно, ты и дети хорошо и чистенько одеты. Ты заранее все приготовь, что одеть, постелить, и все это отложи до моего приезда, а когда я приеду, сразу все станут чистенькие и хорошенькие. Вина также купи заранее, и мы сразу будем поднимать бокалы за Победу, за встречу. В нескольких строках своего письма ты нарисовала мне картину встречи дня Победы в Москве, штрихом крупным, выразительным. Мы все, кто провел всю войну на фронте, можем только пожалеть, что в эти красочные минуты мы не были среди вас. Мы бы с гордостью и радостью приняли и ваши поцелуи и поздравления с победой и ласковые взгляды и чувства благодарности тем, кто в кровавой битве отстоял честь, независимость и свободу Родины. Будучи в Москве, глядя на радующихся, смеющихся и плачущих людей, на красочную сказку-феерию в московском небе, мы бы острее пережили все величие…

Не ранее 11 мая 1945 г.

Письма Ахмета Исхака жене и сыновьям 

Дорогая моя, милая жена!

Нет слов для того, чтобы передать ту радость, с которой я прочитал ваши письма! Получил сразу три письма с поздравлением по случаю победы. От тебя, Иршатика и Илика. Так долго ждали все мы этого дня. И дождались! Хочется обнять всех, дорогих, любимых. Обнять тебя, обнять так, чтобы ты сказала: «Да, это ты!», моя светлая, моя долгожданная любовь. И этот день, Зэйнаб, придет. И должен прийти скоро. Когда? Этого никто тебе, конечно, не скажет. Но он должен прийти скоро. Мы завоевали победу. Мы завоюем и мир. Мы установим этот мир. Тогда приеду и я. Приеду нежданно, как во сне, но наяву. Мы будем пощупывать друг друга, чтобы узнать не сон ли это. Но это будет не сон, а явь. Держись еще немного. Крепись. Я тебя знаю. Знаю, какая [ты] крепкая духом. И поэтому уверен, что ты не склонишь голову, не скажешь: «Опять! Опять ждать!..» Ждать не нужно.

Воодушевленная работа не даст томления. Этот день придет сам. Я не замечаю, как быстро проходит время. Вот сегодняшний день! Выходной. Ребята мои поднимаются на час позже. Я встал по-будничному, в 6. Пошел в распоряжение [части]. Занялся стенгазетой. В выходной она должна висеть на стене. Не успел я ее сделать вчера. Не было времени начать засветло. Позавтракав, ушел на партактив. Пробыл там до обеда. После обеда закончил стенгазету. Готовился к занятиям своих сержантов. И прошел весь день. Вот сейчас отдыхаю душой и телом. Разговариваю с тобой. Через 15 минут погаснет свет. Завтра начинавется горячий рабочий день. И он пройдет так жзе быстро, незаметно. Будут короткие, пятиминутные перерывы. Поговорим с друзьями, помечтаем. Будет весело. Вспомню тебя. Будет сердцу сразу больно. Но работа не дает долго продолжаться этой боли. Сигнал! Встанешь и окунешься головой в работу. Когда вернешься, будет уже вечер. Кто-то скажет: ложись, завтра на работу! Это – завтрашний день. Томиться некогда. Люди как-то находят время и гулять, и скучать. А я нет. Или я не способен к этому, или не хочу. Даже я никогда не думал об этом. Бывает, иногда я оказываюсь за столом, за кружечкой вина, со своими товарищами. Но этому случается очень редко. И делается быстро, случайно. Проходит так же быстро. Как будто это делается на ходу, даже на бегу. Тогда я вспоминаю наши беседы с Гази. Бывает так, что всегда на этих беседах принимали участие, обязательно, ты и Газяр. Сиживали мы долго. Но и этот день придет. Посидим мы опять вчетвером. Не в воспоминаниях, а в действительно. А пока, до свидания, моя дорогая! Спокойной ночи! Пора ложиться спать. Мысленно целую тебя и детей. Передай им горячий привет.Целуй за меня. Как я их хочу видеть. Это поймешь только ты.

С приветом твой Ахмет.

20 мая 1945 г., Ананьев.

Фото: «Кидспейс» и «Татар-информ»