Александр Маноцков пишет любую музыку: для театра, кино, академического исполнения, церковной службы, клубного концерта. Из его последних работ самые известные – «живые саундтреки» к нашумевшим московским и петербургским спектаклям, в том числе к «Голой пионерке» Кирилла Серебренникова.
– Какие из ваших многочисленных музыкальных проектов сейчас действуют?
– Под проектом подразумевается музыкальный коллектив? Если да, то в Петербурге – ансамбль A Bao A Qu, существование которого под стать названию: призрачное, но живое. Концертов немного, есть записанная пластинка ODNO с музыкой ведущих петербургских и кое-каких старинных композиторов, она вызывает у хозяев лейблов энтузиазм как у слушателей, но выпускать ее они боятся. Готовы и другие программы, сейчас сядем записывать мою «Вавилонскую сюиту». Восьмого января в клубе «Платформа» мы сыграем специальный рождественский концерт. В Москве я участвую в легендарном коллективе «Сирин», что для меня большая радость – и прекрасный опыт как для певца, хормейстера, композитора. А в прямом смысле слова мои проекты необязательно подразумевают мое участие как исполнителя. И моя к ним любовь непропорциональна вниманию к ним публики. Одна из моих недавних композиторских удач – сюита, которую я написал для детского ансамбля училища имени Гнесиных. Есть несколько любимых мною исполнителей, для которых я набираю материал, в надежде на то, что когда-нибудь появится возможность сделать большие концертные программы. Например, великолепная певица Тина Георгиевская, хочу сделать с ней и Назаром Кожухарем какую-нибудь историю, шлю им ноты понемногу. Самый долгий из моих теперешних проектов – опера «Ижорский» по пьесе Кюхельбекера, этим летом я получил от комиссии при президенте грант на эту работу и к следующему лету надеюсь ее завершить. Так сказать, госзаказ. Я участвую в коллективных проектах ТПО «Композитор» – опере «Селима и Гассан», которую мы сейчас пишем, и балете «Полифем» (с участием Цискаридзе), премьера которого состоялась в конце ноября. Еще много разного.
– В каких кино- и театральных постановках вы задействованы?
– В прошлом сезоне мне довелось поучаствовать в настоящем кино – написать для фильма «Мелюзга» (по Куприну) симфоническую партитуру, которую исполнял оркестр под управлением Сергея Скрипки. Это первый большой фильм Владимира Морозова, и фильм очень хороший, и по режиссуре, и по актерским работам, – я совершенно не понимаю, почему о нем никто не говорит и почему его не показывают. Какой-то non event, просто идиотизм. Начинаю работать в картине Кирилла Серебренникова по пьесе братьев Пресняковых «Изображая жертву». В театре с Серебренниковым же планируется много разного (он вообще человек сверхъестественной работоспособности), а только что у нас с ним вышла премьера в МХАТе, – «Господа Головлевы». Веду тренинги с американским театром Studio Six, это выпускники школы-студии МХАТ, для постановки по дневникам Хармса, тоже затея Серебренникова. Это будет physical theatre, с музыкой и хореографией в исполнении актеров. В Петербурге я участвую в постановке «Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича» могучего Андрея Могучего, там, как и во всех моих последних театральных работах, живая музыка, и ее будет довольно много. Наша с Могучим прошлая работа, «Петербург Андрея Белого», тоже была в Александринке, музыку к ней вот-вот выпустит на диске компания Record One. Диск называется «Брат Петрополь», это такой академический пост-панк (как еще назвать сочетание семи «народных» вокалисток, трех туб, виброфона, колоколов, литавр, и все это на стихи Державина, Белого, Мандельштама плюс латинские гимны?). Они хотят сделать большую концертную презентацию, к которой я как раз допишу музыку Литургии, будет а капельное второе отделение. Еще Record One собирается выпустить компиляцию моих разных небольших пьес – от джазовых до оркестровых, она будет называться «Родина, или Песни плохого человека».
– А музыку для рекламы вы не пишете принципиально?
– Если я скажу «да», это будет звучать как осуждение тех, кто это делает. А я их осуждать не хочу. Я ненавижу «культуру потребления», но даже эта ненависть – свидетельство моей к ней причастности и зависимости от нее. К счастью, ЭТА тоталитарная система, в отличие от политических, не уничтожает своих врагов физически. Пока что. Кстати, не исключаю, что когда-нибудь напишу музыку для рекламы. Или продам почку, или стану солдатом удачи. Мало ли как жизнь повернется. Но не хотелось бы.
– Вы получили экономическое образование, а затем учились в аспирантуре как этнолог. У вас уже есть какой-нибудь глобальный рецепт для человечества или, погружаясь в музыку, вы, наоборот, самоустраняетесь от его насущных проблем?
– Я специалист (то есть специализируюсь) в области голосоведения, инструментовки, хорового письма, фактур и прочих вещей, которые и являются насущными проблемами человечества, и я от них не самоустраняюсь, ибо продолжаю учиться и много работаю. В отношении же человечества помимо музыки у меня есть довольно четкий план, и я работаю над его осуществлением, как и подобает мужчине. В первую, вторую и сто двадцать пятую очередь этот план касается меня самого.
– Как вы относитесь к модному в последнее время поветрию евразийского фундаментализма?
– Как вообще нужно относиться к поветриям? Смысл слова знаете? Ну, карантин, руки мыть перед едой, что там еще. Меня вообще бесят люди, высказывающие мнения. Извините, темперамент такой. «Мнение», кстати об этимологиях, означает, что кому-то что-то мнится, то есть человек галлюцинирует. Я стараюсь говорить только то, что точно знаю. Например, я точно знаю, что воевать с собственным мирным населением нельзя, но это делают в Чечне наши федералы. Я точно знаю, что нельзя арестованной женщине запрещать свидания с ее маленькими детьми, а это делают наши суды. Нельзя милиции останавливать на улице людей по расовому признаку. И так далее. И нельзя, кстати, не по моему мнению, а по их собственным писаным правилам игры. А мы тем временем, как бы это помягче сказать, э-э-э… говорим о модных поветриях. Вообще, если говорить о проблемах человечества, то, по-моему, главная проблема в том, что нам уже ни за что не стыдно. Есть книга, в которой описывается несколько таких цивилизаций и что с ними сделалось. Видимо, в нашем городе есть еще несколько праведников, раз нам до сих пор все это сходит с рук.
– Какой город вы называете нашим? Вы ведь сейчас большей частью в Москве проживаете.
– Говоря про праведников, я имею в виду, что, если они есть в городе, этот город избавляется от уничтожения за грехи. Ну или мир. А если говорить о гражданстве, то нашим хотелось бы считать новый, Небесный Иерусалим. Возвращаясь к вопросу о фундаментализме. Мы (и я в том числе) никак не можем понять, что реальный контекст всех наших «измов», всего нашего глянцевого «позитива» – это чьи-то мучения, смерть, отчаяние или, что еще хуже, чья-то уверенность, что есть цели, которые оправдывают подобные средства. Что меня бесит еще больше, чем «мнения», – это мое бессилие что-то немедленно изменить. Хотя я и знаю уже, что изменять надо себя – например, перестать делать гадости, о которых знаешь, что они гадости, уже когда их делаешь. Тем не менее тех, кто нас оскорбляет, тоже нужно заставлять играть по правилам – по их же собственным правилам. А современный человек, когда его останавливают милиционеры, обыскивают, ощупывают, унижают, чаще всего стоит с извиняющимся видом и жалко улыбается. Это не смирение, это рабство. Именно этот человек потом и будет маршировать в толпе, когда им разрешат бить чужаков, и будет выплескивать свое унижение и ненависть на невинных.
– Как вы слушаете музыку – коллекционируете диски, ходите на концерты, слушаете радио (хотя это, конечно, вряд ли)?
– Всего понемногу. У меня нет большой коллекции дисков, поскольку я кочую, музыку я обычно копирую на рабочий компьютер, много раз слушаю, потом что-то стираю. Сейчас у меня в «ротации» несколько дисков Сильвестрова и кое-какие русские экспедиционные записи. На концерты хожу довольно часто, живое ничем не заменишь. В Москве случаются отличные концерты, в Консерватории например. Есть произведения которые в концерте я слушать не могу, потому что они на меня очень сильно действуют – вплоть до потери контроля, что не очень приемлемо в публичном месте. Из современной музыки, оказывающей на меня такой эффект, пожалуй, вспомню только братьев Сабри, которых я слушал в первом ряду, и это был мощный «передозняк». Иногда я читаю ноты, если позволяет внутренний слух. Для этого, конечно, старая – и вообще простая тональная – музыка удобнее, чем какой-нибудь Лигети. И эффект от чтения совсем не такой, как от слушания. Скажем, Kyrie Eleison из «Реквиема» Моцарта я могу прочитать на сон грядущий и прекрасно заснуть, хотя его прослушивание вызвало бы учащенное сердцебиение и привело бы в состояние сильного волнения.
– Необходимо ли слушать чужую музыку профессиональному музыканту или лучше, наоборот, изолироваться, чтобы сохранить так называемую самобытность?
– А какую же еще слушать, свою?! Конечно, необходимо. При этом музыкант и слушатель внутри человека могут быть разными людьми. Как композитора во многих отношениях меня формировали, например, Стравинский, Барток, Шостакович, хотя как слушатель я в них практически не нуждаюсь, они меня не насыщают, что ли. Вообще для музыканта нет чужой музыки, если он профессионал, и свое ему не ближе к сердцу. Его слушательское преимущество не столько в том, что при прослушивании он что-то там «понимает» (этим приходится забивать голову, только если музыка так себе и надо хоть какую-то пользу из нее извлечь), а в том, что он сам может стать исполнителем этой музыки. И тут бывают странные вещи: музыка может даже не нравиться, но ты ее все равно любишь, когда исполняешь. И потом иначе слушаешь другие произведения того же композитора. Мне довелось участвовать в концертном исполнении вещей Кнайфеля, Мартынова, Филановского, Цеслюкевич, Юсфина, Гайворонского, Мганги, Зощенко, Поспелова – я перечисляю ныне здравствующих, может, кого и не вспомнил. Но резон в вашем вопросе есть: нет смысла слушать чужое, чтобы сделать так же. Бывает и так: я недавно услышал понравившееся мне сочинение Пярта, такое супердиатоничное, и у меня «в ответ» родилось на тот же текст сочинение с текучими модуляциями в каждом такте, потому что идея текста для меня звуково выражается именно так. И это здорово, что сочинение вызывает такую реакцию. А еще бывает совсем странно – когда выясняется, что на тебя «влияет» композитор, которого ты вообще почти не слышал. И тогда уж точно надо его побольше послушать, чтобы что-то важное понять. Есть моменты, когда и изоляция нужна – не только от другой музыки, от всего другого. Но это уже личные особенности, они у каждого свои. Есть моменты, когда и изоляция нужна – не только от другой музыки, от всего другого. Но это уже личные особенности, они у каждого свои. И еще это зависит от цели. Я, например, от музыки хочу чуда, а в этом подражания быть не может, ведь подражание способно касаться только формальных параметров, а чудо всегда самобытно, тут нет возможности исчерпать варианты. Нечего делить, всем хватит.
– Скажите, часто вам приходилось идти на творческий компромисс?
– На творческий компромисс приходится идти любому композитору, который знает, что его произведение несовершенно, но при этом позволяет ему идти в жизнь, то есть каждому профессионалу, кроме Моцарта. Но есть разные уровни несовершенства, соответственно, разные компромиссы. Раньше я был согласен уже на то, чтобы музыка, проходящая через меня, оставалась хотя бы живой. Теперь мне этого недостаточно, мне нужно, чтобы она не была эклектична (я употребляю это слово в контексте, который станет яснее, если прочитать книгу В. Гайворонского «У врат храма»). До какого уровня мне удастся дойти, не знаю. В любом случае во всем, что я пишу (кроме некоторых хоровых вещей), для меня есть некая предварительность, я, по ощущениям, еще не начинал писать-музыку-так-как-я-хотел-бы-это-делать и в то же время я «работаю композитором» уже лет десять. Это и есть мой внутренний компромисс. С другой стороны, я и жить-то еще как следует не начал. Что ж теперь – не жить? Никакие компромиссы внешнего порядка (продиктованные желанием нравиться, заработать побольше и т.п.) недопустимы и ведут, рано или поздно, к профессиональному краху. Другое дело – заранее осмысленные ограничения, иногда их даже приходится придумывать самому, но когда у картины есть рама, вы же не станете называть это компромиссом.
– Ваш учитель Вячеслав Гайворонский – не только выдающийся музыкант и писатель, но и высококлассный хирург. Вы – ученый. Мне кажется, что это неспроста. Чтобы избежать деградации, нужно заниматься чем-то еще помимо чистого искусства?
– Не думаю, что Гайворонский или другой мой учитель, Абрам Григорьевич Юсфин, считают себя выдающимися писателями, хотя и пишут книги. И уж тем более я никакой не ученый и никогда им не был. Потому что, с одной стороны (технической), за мной не числится трудов, кроме нескольких давних аспирантских публикаций, а с другой – я враг не только «измов», но и всяческого «ведения» и «логии» в том виде, в каком они сейчас существуют. Я не понимаю, что такое чистое искусство, если честно. Или нечистое. Что такое деградация, я понимаю хорошо, поскольку к ней склонен. Чтобы ее избежать, известно, что нужно. А музыку нельзя противопоставлять прочему, потому что, кроме музыки, в культуре ничего нет. Все – ее частный случай, чему много подтверждений в точных науках, не говоря уже о гуманитарных. Поэтому музыкант – если он хороший, а это трудно – может все, если только поймет, как музыка претворяется в конкретной области. Даже на попсовом уровне: например, певец может сыграть в кино, а вот киноактер стать хорошим певцом – вряд ли. Как ни странно, говоря «музыка – все», я имею в виду, что это «все» важнее музыки в узком смысле. То есть покормить гостя, например, важнее, чем дописать музыку, от которой он тебя отвлек.
Комментарии (0)