Уроженца села Шали Чечено-Ингушской АССР, а ныне петербургского юриста Германа Садулаева
называют литературным открытием 2000-х годов: его сборник рассказов «Я – чеченец!» стал первой
по-настоящему талантливой книгой о жизни горцев в период последних кавказских войн. В новом романе,
который выходит в июле в издательстве Ad Marginem, Садулаев изящно анатомирует общество потребления –
с помощью волшебной таблетки, которая позволяет его герою, менеджеру среднего звена Максимусу,
проникать в сознание соседей по офису.
Генеалогический кустик
Меня зовут Максимус. Не Максим, не Макс, а Максимус – можете проверить по моему паспорту и водительским правам. Своим именем я обязан дяде, вернее, его коллегам по работе, подарившим дяде на юбилей незадолго до моего рождения фолиант об истории Древнего Рима. Я был назван в честь некстати подвернувшегося римского императора или полководца. И это еще ничего! Я чрезвычайно благодарен своему крестному, что он не выбрал для меня одно из довольно часто встречающихся на страницах римской истории двуполых имен, таких как Валериан, Валентиниан, Юлий или Клавдий.
Страшно подумать, сколько школьных товарищей мне пришлось бы прирезать еще в нежном возрасте, прежде чем меня перестали бы называть за глаза Валькой или Клавой.
Фамилия Семипятницкие была получена моими предками еще в пору крепостного права. Не верьте Соколовским, Тарасовским, Дубовицким, Лебединским и прочим, красоту своей фамилии приписывающим знатности происхождения. Все в точности наоборот. Изящные «…ские» чаще всего обозначают потомков безродных холопов, которые и отца-матери своих не знавали, а посему в очередной переписи назывались по барину. Чьи вы будете, мужички? Да ордынцевские мы, отставного полковника, помещика Ордынцева челядь.
О моем предке, плодовитом родителе и основателе фамилии, достоверно известно, что он состоял конюхом при помещике Саратовской губернии, кутиле и картежнике, за свою необязательность получившем прозвище Семь Пятниц. Также известно, что крови мои предки нерусской, а как бы татарской. Отца моего зовут Рауль Эмильевич. Соответственно, мое полное имя Максимус Раульевич Семипятницкий. Хотя по отчеству меня никто не называет: как говорят в таких случаях, на отчество я не заработал.
Наши далекие родственники носят фамилию Сайфиддулины. Имена Рауль и Эмиль французские, насколько я могу знать, но, каким бы странным это вам ни показалось, они чрезвычайно популярны именно среди российских татар. Таким образом, гипотеза о татарской крови нашего рода имеет достаточное подтверждение.
Но не обошлось и без красивой легенды. Из века в век Семипятницкие передают семейное предание о том, что истоки нашего рода не в татарском племени, к которому пращуры во время оно лишь прибились как к близкому по тюркскому миру, а в древней Хазарии, когда-то великой державе, исчезнувшей, подобно Атлантиде, в потоке истории. Говорят даже, что семья наша состояла в близком родстве с великим каганом.
Я не знаю, что в этой легенде правда, а что красивая сказка, возможно помогавшая моим праотцам тешить свое самолюбие, уязвленное бедной и зависимой жизнью. Но то ли всплывает моя генетическая прапамять, то ли действуют на подсознание все эти россказни, а иногда мне снятся странные сны, подобно тому, который я увидел как раз прошлой ночью.
Хазарская демократия
В славном городе Итиле, что на Волге на реке, в стольном городе кагана, хазарейского царя, жил да был пастух кобылий, младший сын отца Наттуха, сам по имени Саат. Хотя, конечно, не былинно он жил, не таким слогом. А просто жил, прозаически. Пас в степи кобылиц, таскал на руках жеребят, выгребал из загонов навоз. И не то чтобы в самом Итиле – куда бедному пастуху, квадратная сажень на полет стрелы от дворца кагана стоит не меньше пяти весов серебра. Жил на окраине, у самой границы со степью. Оно и удобнее: где в Итиле кобыл пасти? Порою и привязать негде! Так и торкаются наездники туда-сюда меж домов каменных, шесты все заняты, локтя свободного не найдешь, чтобы накинуть поводья! А в степи благодать: ковыль да ветер.
В худом шатре жил, дырявом. Но не печалился. Летней ночью в прорехи шатра звезды пролазили, лучами гладили, грели. И то сказать, никто, кроме них, Саата не гладил, не грел. Потому тосковал Саат. Золота и серебра не алкал, к хоромам каменным не стремился и славы не желал, хотел только, чтобы рядом с ним была дева с волосами черными, глазами карими, грудью как вымя молодой кобылицы и крупом крутым. Долго по жене тосковал! А потом и это прошло.
И тогда совсем хорошо стало Саату жить. Итиль Саата не призывал, Саат Итиля не помнил. Даже мытарь забыл тропу к шатру Саата. Когда человек без жены и богатства, когда на базар не ходит, в бане языком не треплет, у каганских ворот пыль не глотает – его как и нет вовсе, невидимый он. Потому свободный. Иногда так думал Саат: велик каган, слава ему и победа над всеми врагами, зачем кагану бедный пастух с кобылицами? Куда кагану, благословенно имя его под луной и солнцем, помнить обо всех пастухах в бескрайней степи? Войска в набеги, налоги в казну, наложниц на ковры шерстяные – пойди со всеми делами государственными управься! Да и пастуху до кагана ли? Вот гнедая жеребенка принесла; молоко в бурдюке скисло, да как-то не так, створожилось; а той ночью волки выли с заката, не погрызли бы лошадей. И получается, что живут каган и пастух каждый сам. Оно и хорошо.
Но каждый год случалось чудное. Во второе безлуние после равностояния дня и ночи на весенней траве Саат вставал с зарей утренней, да как бы не просыпался, а спящий вставал. Брал посох кизиловый, шел в туман к Итилю-городу. Если бы видеть мог, то знал бы, что не один. Со всей степи люди в бешметах рваных идут, качаются. Глаза открыты, а смотрят сон. Друг на дружку наталкиваются, падают, кого и потопчут. И все прут, прут, ровно муравьишки через протоку. Потому что раз в году всей Хазарии уложено голосить за кагана да испирать Большой Курултай.
Вот волочится Саат, и голова его делится на бортии. Потому что только бортии ноне испираются в Большой Курултай. И чувствует Саат, что три десятины его головы, от правого уха до макушки, за Единую Хазарию, – эта бортия самая большая, и сам каган в ней или около. И чувствует Саат, что две десятины его головы, макушка и ползатылка, за Справедливую Хазарию, которая новая и тоже с каганом, но с другой стороны. А десятина его головы, у левого уха, за Первобытнообщинную бортию Хазарии. Старая эта бортия, от пращуров осталась. А полдесятинки головы, за ухом, почесать только, за Разбойничье-попевунческую бортию Хазарии. Толку с этой бортии как с гнилой соломы, да вожаком у нее Соловей-разбойник, больно забавен! Остальная же голова дома осталась. Не пошла голосить, ис пирать не стала. Да и ладно, пол-уха придет, и того хватит Великому Курултаю.
А по улицам шаманы медведя водят. Медведь колокольцем звенит, танцует. Единая Хазария всех побеждает. А и какая другая победит – всё одни мурлы в Курултае. И на хазар-то не похожи: черные, кучерявенькие, а глаза круглые. В банях говорят: мурлам и каган не указ, и шайтан не брат. Хотя шайтан верно им родной папа. Да мало ли в банях сплетен. Вернется Саат ввечеру, упадет в шатре худом, сном тяжелым забудется. Утром другого дня встанет: не помнится! Ноги в кровь истерты, а где был, куда ходил, что делал – хоть у ветра спроси!
Старухи шептали, что итильские колдуны да шаманы трудный воздух пускают, пыль сиреневую. Весь народ хазарейский собирают на клятву верности каждый год. Идут бедолаги, живые как мертвые, и голосят, голосят всё. А после не помнят, кого и как. Но тут уже и каган вечный, и Курултай при нем: клялись нам давеча, так будьте покорны, чтобы в набеги с налогами да дев на ложа, а сами в земной поклон. Потому как мы кровь от крови вашей, плоть крайняя, да всё ради вас. И дальше хазары живут. Сами живут, как могут, по-своему. А каган с Курултаем тоже. До другой весны. Оно ведь и так можно. Оно даже и хорошо так. Лишь бы войны не было.
Вороны утра
Каждое утро, часов около восьми с половиной, я выхожу в мир. Дверь подъезда с поршневым доводчиком медленно закрывается за моей спиной. Первое, что я слышу, – это карканье ворон. Вороны живут тут повсюду, живут круглый год. Гнезда из черных веток собирают на вершинах деревьев, растущих во дворе. Содержание получают от человека посредством мусорных контейнеров.
Я иногда думаю: почему приспособились жить с человеком только существа уродливые, мерзкие и противные? Вороны, крысы, тараканы всегда сопровождают человека в его странствии по времени, устраивают свои жилища неподалеку от человеческих или в них самих непосредственно. И что-то не видно в городах гордых орлов, благородных оленей, роскошных бабочек, даже бобров нет. Может, по замыслу Создателя, эти твари оттеняют эстетическое совершенство человека? Или чувствуют в нем родственное себе мерзкое существо?
Итак, утром громко каркают вороны. Главное – с какой стороны. Если с правой, то ничего особенного. Но если ворона прокаркает три раза с левой стороны – жди беды. Это древняя хазарская примета. Еще одна примета связана с прибывающей луной. Увидеть месяц справа – к удаче. Слева – к несчастью. Если приметы и сулят недоброе, все же есть проверенный способ уберечься от беды. Надо сразу плюнуть три раза через левое плечо. Все знают, что за левым плечом человека ходит черт, а за правым – ангел. Так вот, надо плюнуть три раза в самую харю черту, чтобы расстроить его козни. Потом надо обернуться вокруг себя слева направо четыре раза, чтобы у черта голова закружилась, а ангел надавал ему пинков под хвост. И в конце нужно снять с себя верхнюю одежду, вывернуть ее наизнанку и так надеть снова. Это окончательно собьет демона с толку. И можно уже не бояться его происков!
Всему этому меня научила моя хазарская бабушка. А еще научила заговаривать на сухую ветку, снимать порчу водой, рисовать знаки от перевертышей, различать мертвого живого среди живых живых и живого мертвого среди мертвых мертвых. Только я уже все подзабыл с той далекой поры, когда, еще школьником, летние каникулы проводил на далеком хуторе у широкой мутной реки, вместе со своей мудрой и сказочной бабушкой. Это было так давно, что порою мне кажется, в прошлой жизни. Или не со мной. Прошлое, все, что было, сгорело давно. Оно было не с нами, мы просто видели это в кино. Это строчка из песни, да, с одного из тех самых трех магнитоальбомов. Просто сейчас у меня совершенно другая жизнь.
Генеалогический кустик
Меня зовут Максимус. Не Максим, не Макс, а Максимус – можете проверить по моему паспорту и водительским правам. Своим именем я обязан дяде, вернее, его коллегам по работе, подарившим дяде на юбилей незадолго до моего рождения фолиант об истории Древнего Рима. Я был назван в честь некстати подвернувшегося римского императора или полководца. И это еще ничего! Я чрезвычайно благодарен своему крестному, что он не выбрал для меня одно из довольно часто встречающихся на страницах римской истории двуполых имен, таких как Валериан, Валентиниан, Юлий или Клавдий.
Страшно подумать, сколько школьных товарищей мне пришлось бы прирезать еще в нежном возрасте, прежде чем меня перестали бы называть за глаза Валькой или Клавой.
Фамилия Семипятницкие была получена моими предками еще в пору крепостного права. Не верьте Соколовским, Тарасовским, Дубовицким, Лебединским и прочим, красоту своей фамилии приписывающим знатности происхождения. Все в точности наоборот. Изящные «…ские» чаще всего обозначают потомков безродных холопов, которые и отца-матери своих не знавали, а посему в очередной переписи назывались по барину. Чьи вы будете, мужички? Да ордынцевские мы, отставного полковника, помещика Ордынцева челядь.
О моем предке, плодовитом родителе и основателе фамилии, достоверно известно, что он состоял конюхом при помещике Саратовской губернии, кутиле и картежнике, за свою необязательность получившем прозвище Семь Пятниц. Также известно, что крови мои предки нерусской, а как бы татарской. Отца моего зовут Рауль Эмильевич. Соответственно, мое полное имя Максимус Раульевич Семипятницкий. Хотя по отчеству меня никто не называет: как говорят в таких случаях, на отчество я не заработал.
Наши далекие родственники носят фамилию Сайфиддулины. Имена Рауль и Эмиль французские, насколько я могу знать, но, каким бы странным это вам ни показалось, они чрезвычайно популярны именно среди российских татар. Таким образом, гипотеза о татарской крови нашего рода имеет достаточное подтверждение.
Но не обошлось и без красивой легенды. Из века в век Семипятницкие передают семейное предание о том, что истоки нашего рода не в татарском племени, к которому пращуры во время оно лишь прибились как к близкому по тюркскому миру, а в древней Хазарии, когда-то великой державе, исчезнувшей, подобно Атлантиде, в потоке истории. Говорят даже, что семья наша состояла в близком родстве с великим каганом.
Я не знаю, что в этой легенде правда, а что красивая сказка, возможно помогавшая моим праотцам тешить свое самолюбие, уязвленное бедной и зависимой жизнью. Но то ли всплывает моя генетическая прапамять, то ли действуют на подсознание все эти россказни, а иногда мне снятся странные сны, подобно тому, который я увидел как раз прошлой ночью.
Хазарская демократия
В славном городе Итиле, что на Волге на реке, в стольном городе кагана, хазарейского царя, жил да был пастух кобылий, младший сын отца Наттуха, сам по имени Саат. Хотя, конечно, не былинно он жил, не таким слогом. А просто жил, прозаически. Пас в степи кобылиц, таскал на руках жеребят, выгребал из загонов навоз. И не то чтобы в самом Итиле – куда бедному пастуху, квадратная сажень на полет стрелы от дворца кагана стоит не меньше пяти весов серебра. Жил на окраине, у самой границы со степью. Оно и удобнее: где в Итиле кобыл пасти? Порою и привязать негде! Так и торкаются наездники туда-сюда меж домов каменных, шесты все заняты, локтя свободного не найдешь, чтобы накинуть поводья! А в степи благодать: ковыль да ветер.
В худом шатре жил, дырявом. Но не печалился. Летней ночью в прорехи шатра звезды пролазили, лучами гладили, грели. И то сказать, никто, кроме них, Саата не гладил, не грел. Потому тосковал Саат. Золота и серебра не алкал, к хоромам каменным не стремился и славы не желал, хотел только, чтобы рядом с ним была дева с волосами черными, глазами карими, грудью как вымя молодой кобылицы и крупом крутым. Долго по жене тосковал! А потом и это прошло.
И тогда совсем хорошо стало Саату жить. Итиль Саата не призывал, Саат Итиля не помнил. Даже мытарь забыл тропу к шатру Саата. Когда человек без жены и богатства, когда на базар не ходит, в бане языком не треплет, у каганских ворот пыль не глотает – его как и нет вовсе, невидимый он. Потому свободный. Иногда так думал Саат: велик каган, слава ему и победа над всеми врагами, зачем кагану бедный пастух с кобылицами? Куда кагану, благословенно имя его под луной и солнцем, помнить обо всех пастухах в бескрайней степи? Войска в набеги, налоги в казну, наложниц на ковры шерстяные – пойди со всеми делами государственными управься! Да и пастуху до кагана ли? Вот гнедая жеребенка принесла; молоко в бурдюке скисло, да как-то не так, створожилось; а той ночью волки выли с заката, не погрызли бы лошадей. И получается, что живут каган и пастух каждый сам. Оно и хорошо.
Но каждый год случалось чудное. Во второе безлуние после равностояния дня и ночи на весенней траве Саат вставал с зарей утренней, да как бы не просыпался, а спящий вставал. Брал посох кизиловый, шел в туман к Итилю-городу. Если бы видеть мог, то знал бы, что не один. Со всей степи люди в бешметах рваных идут, качаются. Глаза открыты, а смотрят сон. Друг на дружку наталкиваются, падают, кого и потопчут. И все прут, прут, ровно муравьишки через протоку. Потому что раз в году всей Хазарии уложено голосить за кагана да испирать Большой Курултай.
Вот волочится Саат, и голова его делится на бортии. Потому что только бортии ноне испираются в Большой Курултай. И чувствует Саат, что три десятины его головы, от правого уха до макушки, за Единую Хазарию, – эта бортия самая большая, и сам каган в ней или около. И чувствует Саат, что две десятины его головы, макушка и ползатылка, за Справедливую Хазарию, которая новая и тоже с каганом, но с другой стороны. А десятина его головы, у левого уха, за Первобытнообщинную бортию Хазарии. Старая эта бортия, от пращуров осталась. А полдесятинки головы, за ухом, почесать только, за Разбойничье-попевунческую бортию Хазарии. Толку с этой бортии как с гнилой соломы, да вожаком у нее Соловей-разбойник, больно забавен! Остальная же голова дома осталась. Не пошла голосить, ис пирать не стала. Да и ладно, пол-уха придет, и того хватит Великому Курултаю.
А по улицам шаманы медведя водят. Медведь колокольцем звенит, танцует. Единая Хазария всех побеждает. А и какая другая победит – всё одни мурлы в Курултае. И на хазар-то не похожи: черные, кучерявенькие, а глаза круглые. В банях говорят: мурлам и каган не указ, и шайтан не брат. Хотя шайтан верно им родной папа. Да мало ли в банях сплетен. Вернется Саат ввечеру, упадет в шатре худом, сном тяжелым забудется. Утром другого дня встанет: не помнится! Ноги в кровь истерты, а где был, куда ходил, что делал – хоть у ветра спроси!
Старухи шептали, что итильские колдуны да шаманы трудный воздух пускают, пыль сиреневую. Весь народ хазарейский собирают на клятву верности каждый год. Идут бедолаги, живые как мертвые, и голосят, голосят всё. А после не помнят, кого и как. Но тут уже и каган вечный, и Курултай при нем: клялись нам давеча, так будьте покорны, чтобы в набеги с налогами да дев на ложа, а сами в земной поклон. Потому как мы кровь от крови вашей, плоть крайняя, да всё ради вас. И дальше хазары живут. Сами живут, как могут, по-своему. А каган с Курултаем тоже. До другой весны. Оно ведь и так можно. Оно даже и хорошо так. Лишь бы войны не было.
Вороны утра
Каждое утро, часов около восьми с половиной, я выхожу в мир. Дверь подъезда с поршневым доводчиком медленно закрывается за моей спиной. Первое, что я слышу, – это карканье ворон. Вороны живут тут повсюду, живут круглый год. Гнезда из черных веток собирают на вершинах деревьев, растущих во дворе. Содержание получают от человека посредством мусорных контейнеров.
Я иногда думаю: почему приспособились жить с человеком только существа уродливые, мерзкие и противные? Вороны, крысы, тараканы всегда сопровождают человека в его странствии по времени, устраивают свои жилища неподалеку от человеческих или в них самих непосредственно. И что-то не видно в городах гордых орлов, благородных оленей, роскошных бабочек, даже бобров нет. Может, по замыслу Создателя, эти твари оттеняют эстетическое совершенство человека? Или чувствуют в нем родственное себе мерзкое существо?
Итак, утром громко каркают вороны. Главное – с какой стороны. Если с правой, то ничего особенного. Но если ворона прокаркает три раза с левой стороны – жди беды. Это древняя хазарская примета. Еще одна примета связана с прибывающей луной. Увидеть месяц справа – к удаче. Слева – к несчастью. Если приметы и сулят недоброе, все же есть проверенный способ уберечься от беды. Надо сразу плюнуть три раза через левое плечо. Все знают, что за левым плечом человека ходит черт, а за правым – ангел. Так вот, надо плюнуть три раза в самую харю черту, чтобы расстроить его козни. Потом надо обернуться вокруг себя слева направо четыре раза, чтобы у черта голова закружилась, а ангел надавал ему пинков под хвост. И в конце нужно снять с себя верхнюю одежду, вывернуть ее наизнанку и так надеть снова. Это окончательно собьет демона с толку. И можно уже не бояться его происков!
Всему этому меня научила моя хазарская бабушка. А еще научила заговаривать на сухую ветку, снимать порчу водой, рисовать знаки от перевертышей, различать мертвого живого среди живых живых и живого мертвого среди мертвых мертвых. Только я уже все подзабыл с той далекой поры, когда, еще школьником, летние каникулы проводил на далеком хуторе у широкой мутной реки, вместе со своей мудрой и сказочной бабушкой. Это было так давно, что порою мне кажется, в прошлой жизни. Или не со мной. Прошлое, все, что было, сгорело давно. Оно было не с нами, мы просто видели это в кино. Это строчка из песни, да, с одного из тех самых трех магнитоальбомов. Просто сейчас у меня совершенно другая жизнь.
Комментарии (0)