Мензелинский театр имени Амутбаева привез в Казань спектакль «Иблис», получивший, наряду с постановкой «Взлетел петух на плетень», премию «Тантана» в номинации «Событие года». Поставил его самый востребованный якутский режиссер Сергей Потапов по пьесе азербайджанского драматурга Джавида Гусейна. В связи с этим мы взялись за ум и опубликовали его интервью, взятое в рамках прошлогоднего форума «Науруз».
Как вы решились поехать в Мензелинск?
Через Валерия Яшкулова, мы познакомились в Элисте, он работает в театре художником, а потом они мне предложили поставить спектакль, «Иблиса», азербайджанскую пьесу двадцатых годов. Это, наверное, ее первая постановка на татарском, потому что перевода не было, они через посольство получили текст для перевода.
То, что у вас столько спектаклей - это плохо или хорошо? Все же не может быть отлично поставлено!
Почему? Мне это нравится, я получаю удовольствие.
Вас прет? Такое ощущение, что вы спешите жить.
Я этим живу, я как профессиональный спортсмен, только в театре.
Здесь, в Казани, меня впечатлил ваш «Вишневый сад» Казахского музыкально-драматического театра.
Это был их заказ. Я сначала отказался, мол, Талгат ага, что ты из меня делаешь смертника. Во многих национальных театрах пьесы Чехова - это провальные спектакли. У меня были «Три сестры» - и на обсуждении все громко промолчали. Там мы одевали европейские костюмы и с умными лицами говорили... А Талгат ага говорит: ну, надо для репертуара. Тогда я сказал: давай я его изнасилую. И на каком-то диком драйве начал делать Чехова. Сразу предложил - давайте поменяем имена, у вас же в Казахстане растут вишни. Еще три-четыре актеры возмутились, что перевод отвратительный, 60-70-х годов. Я пошел к худруку, поймал бедного завлита, она начала заново переводить, причем приносила фрагменты прямо на репетиции. Потом, конечно, взрослые актрисы пошли на амбразуру: все хотят играть Раневскую! Шли схватки. А я делаю ход - беру молодую. Это тоже была поза. Обычно примадонны ведь играют. А меня зацепило слово там: почему вы такие старые? У меня Раневская превращается в старуху, когда прощается с молодостью. А Фирс? Я ему сказал: ты казах, ты не хочешь умирать, тебя забыли, кричи!
У вас всегда многовато кричат, нет?
Я иногда так закручиваю темпоритм, если понимаю, что динамика теряется, чтобы все шло быстрее. Постепенно они и в самом деле начинают играться быстрее.
«Иблис»
Строите мизансцены?
Да, вплоть до поворота головы. Я быстро ставлю, потому что я сам все делаю. Делаю форму, потом они туда сами добавляют содержание.
Сколько спектаклей в этом году?
Много. Я же гастарбайтер. Работаю дешево и сердито. Беру мало, сколько дают. Смотрю на театр, если с претензией, то могу просить много, Если маленький, то у меня нет нижней планки.
Хорошо. Давайте про биографию. Где вы родились?
В селе. В улусе, в деревне, но у меня родители интеллигенты. Мама - учительница якутского языка, папа - бухгалтер. Живности мы не держали. Обычная деревня, деревянные дома. Мы там не как индейцы живем. Но самодостаточно живем. Огромный регион, самый большой регион России.
Вы три года работали актером, как так вышло?
Я еще студентом делал отрывки на курсе, у меня был имидж режиссера. И в какой-то момент я понял, что я не актер. Однажды, к примеру, вышел на сцену в своей одежде. Потому что это не мое, зачем еще и переодеваться. И так получилось, что я постоянно был на замене: у меня память хорошая, если актер заболел, меня сразу вводили. Скажем, Борисов (худрук Саха театра — прим. ред.) ставил «Короля Лира», я играл Шута - меня сняли. Эдгара - сняли. Короля — сняли. (Смеется). Я понял, что мне это не надо, мне не нужна эта зависимость. Что мне хочется ставить все самому. Я махнул рукой и уехал в Москву учиться.
Как в родном театре отнеслись, что вы ломанулись в режиссеры?
У нас, в основном, молчат. Помню, я сделал один спектакль, и это было ужасно, я показывал его артистам, все громко промолчали, по сути, чуть не убили меня. Это самое страшное, когда что-то показываешь артистам, коллегам. Но театр доброжелательно отнеся. Все-таки за дипломный я получил «Маску». Была такая окрыленность...
Не жалко, что получили сразу? И стремится уже некуда...
Я был молодой, не думал об этом, не почувствовал славу. Сразу ломанулся в Париж ставить спектакль. И все прошло мимо меня.
Что там за актеры, в Париже?
Фрилансеры. Они все заинтересованы в том, чтобы работать. Для них это профессия, они серьезно относятся к делу. У нас все немножко съезжает в бытовизм, а там все поют, танцуют, играют на разных инструментах. Никогда не скажут, что не умеют что-то. Мне понравилось, что они такие, живые. Они хотели, правда, чтобы я сделал шаманскую вещь. Я же решил, что поставлю про них, про то, как я их вижу.
Не раздражает, что если приехал якут, то должны быть все эти штампы?
Да, как на экзотику смотрят, мне не нравится это. С фамилией у меня всегда смешные ситуации. Я захожу — у всех такие лица: это Сергей Потапов? Сидят, скажем, журналисты-казахи ждут Сергея Потапова… Так вот же он! Или в Париже, где Россия ассоциируется с театральным миром, а тут захожу я, все смеются, а говорю, что я не китаец.
Я смотрел ваши фильмы. Якутское кино — это ведь чисто внутренний рынок?
В основном, да. Русские не ходят на якутские фильмы. Хотя мы делаем субтитры. В театр также не ходят русские, хотя там есть синхронный перевод. Так, раз-три человека.
Вы намерены остаться в Якутии?
Да, там мои родители, жена, дети.
Вы сказали, что якутский язык выживает благодаря театру. А что с ним будет?
Ну вот нас четыре тысяч. Почти все население живет в улусах. Городские, особенно молодежь, совсем не знают языка: друзья ведь русские, начиная с садика.
Это печалит?
Но ведь это везде так. И городские казахи не знают родного языка. Вообще, у нас все нормально с языком. В конце концов, будет ассимиляция, космополитизм все съест. Но мы старый народ, мы долго умираем. Меня один раз возненавидели дома за такие фразы, что мы исчезнем, местные говорили, что Потапов против своего народа.
А вам важно, на каком языке ставить - на родном или, скажем, хакасском?
Мне достаточно, чтобы девушка рядом сидела и переводила. А дальше я работаю так, чтобы, значит, он сказал этот текст, поднял руку и пошел туда. Всегда сложно, конечно. Но интонационно я все слышу, работаю на интуитивном уровне. А потом уже уши не нужны, я все понимаю по действию, по эмоциональному градусу.
Были периоды, когда ничего не хотелось?
Пока дышу, надеюсь… Ступор, конечно, бывает. С прозой вот у меня не очень, инсценировки плохи идут. В Казахстане мне предложили историю про человека, который копает колодец. И описывается пустыня - как ее описать? Я не хотел, чтобы просто кто-то читал от автора. Я четыре дня торчал в квартире, потом таки нашел решение, начал работать, а после сказал директору: как вы меня замучили. А он засмеялся: мол, все модные казахские режиссеры отказались. Я почувствовал себя этим копателем, который уходит все глубже. И появляется страх, что он не докопается до воды, появляется страх одиночества. А он в конце он погибает, потому что докапывается до подземной реки и вода его уносит в море.
...Я, вообще, боюсь летать на самолете, я падал один раз на маленьком, матюкался без конца. А в 2016 году пролетел больше 50000 км, словно землю облетел. И все время находился в ожидании падении. Огромная махина, как она летает?…
Хотя - я два раза умирал. Третий раз уже, наверное, по-любому... Там боли нет. Сначала очень больно, потом отключаешься, а потом кайф, как будто ты опьяневший, тебя плющит, такое что-то наркотическое, приятное ощущение, язык сразу теряется. Оказывается, последнее, что остается - это уши. Поэтому и говорят, что музыка - от Бога. Я бы хотел, чтобы музыка играла, чтобы не уходить, чтобы раздражитель был. Так что надо разговаривать с человеком при смерти - он слышит до конца. Хотя он ничего тебе не скажет. И ты уходишь из этого мира, понимаешь, что никого больше не увидишь, а потом хочется просто закрыть глаза и уснуть.
Текст: Радиф Кашапов
Комментарии (0)