Макс Эрнст в Эрмитаже: сюрреализм, Париж 20-х, любовь втроем и причем тут Акунин?

Первая выставка, в Двенадцатиколонном зале, ловко называется «Макс Эрнст. Парижские годы». Это не только хронологическая отсылка, показывают живопись и графику 20–30-х годов, которые художник провел во французской столице, но и отсылка к мифу о парижской художественной жизни. Можно не знать ничего о художнике, но очарование Монпарнаса, действует, кажется, на всех — вспомним очереди на выставку с работами Модильяни и Сутина в Музее Фаберже два года назад. Помните «Фиесту» Хемингуэя и «Полночь в Париже» Вуди Аллена? Биография Эрнста соотвествует всем штампам о богемной жизни тех лет. У него был роман с женой друга, Поля Элюара, Галой, которая потом станет музой Сальвадора Дали. Позже с молодой женой Мари-Берт он снимется в фильме режиссера-сюрреалиста Луиса Бунюэля «Золотой век», который власти запретят как «эротический». Но по иронии судьбы Париж увидит Макса Эрнста раньше, чем Макс Эрнст — Париж.

Сюрреализм как предчувствие

Первая выставка Эрнста там откроется в мае 1921 года в книжном магазине  «Sans Pareil» — движения сюрреалистов как такового еще нет, но уже есть «предчувствие» сюрреализма. Самым радикальным арт-течением тогда был ДаДа — его адепты эпатировали публику, ратовали за анти-эстетику, пририсовывали Моне Лизе усики. «Первое из направлений, дадаизм не противостоит жизни эстетически, но рвет на части все понятия этики, культуры и внутренней жизни, являющиеся лишь одеждой для слабых мышц», — писал в манифесте дадаизма его идеолог, поэт Тристан Тцара. Эрнст, вернувшись с полей Первой мировой войны, примкнул к «ячейке» ДаДа в Кельне и быстро добился успеха — показал на выставке возмутительный «порногрофический» коллаж и был арестован. Использование техники коллажа уже само по себе было вызовом, хоть это и сложно себе представить сейчас. Вместо живописи и поэзии — какафония газетных вырезок, которые складывались в провокационные картинки, так низкая культура проникла в мир искусства. Эрнстом быстро заинтересовались французские поэты Андре Бретон, Луи Арагон и Филипп Супо. 

Они увлекались «автоматическим письмом» — самопроизвольным, бессознательным написанием текста, которое позаимствовали из спиритических практик. Через вхождение в гипнотический транс они пытались проникнуть в сферу подсознательного и магического. Бретон узнал о коллажах Эрнста и решил сделать выставку в Париже, правда ни художника, ни самих произведений он не видел, то есть брал «кота в мешке». С дадаистом Тцарой Бретон и компания уже были знакомы, в Париже он был встречен как мессия. Тцара поддержал идею показать коллажи кельнского собрата по движению, кроме того выставка немецкого художника — уже скандал, ведь после войны Франция и Германия еще не восстановили отношения. Бретон получает работы по почте и не разочаровывается: «они делают доступными для наших чувств абстрактные образы». На вернисаже Луи Арагон садится в шкаф и оттуда сыпет оскорблениями в адрес гостей, а Тцара объявляет, что один из стаканов на фуршете «отравлен» слабительным. Пощечина общественному вкусу была нанесена, а поэты остались довольны — коллажи Эрнста стали визуальным воплощением их языковых игр.

Парижские годы

В Париж из Кельна Макс Эрнст переезжает годом позже — по поддельному паспорту своего нового друга поэта Поля Элюара. К тому времени они уже живут втроем — Эрнст, Элюар и его жена Гала. Дадаист Тцара называет эти отношения «драмой в стиле Достоевского» и «невыносимым занудством», а Бретон осуждает публичные выходки троицы. Масла в огонь подливает тот факт, что художник живет за счет Элюара, который работает на своего богатого отца. Тот покупает сыну загородную виллу, до которой нельзя было добраться на поезде из Парижа — с надеждой, что немецкий художник отстанет от семьи, но не тут-то было. Пока Элюар борется с любовной тоской походами по питейным заведениям и почти ничего не сочиняет, Эрнст работает на одном дыхании. Работа «Инспекция лошади», которую показывает Эрмитаж — как раз этого периода. Эта живопись по сути — тот же коллаж, но на холсте: художник как будто складывает вместе образы своих снов. Он вдохновляется картинами итальянца Джорджо де Кирико и идеями Зигмунда Фрейда, с книгами которого познакомился еще до войны, в университете. Вилла Элюара наполнена африканскими масками и тотемами из Океании, мексиканскими куклами и старинными книгами, а также картинами Пикабиа, де Кирико, Дерева и Пикассо. «Подумать только, что в пригороде, в деревне, от нас прячут такие фокусы!», — восклицал Бретон. Вилла напоминает лабораторию алхимика, который, смешивая образы, ищет философский камень нового искусства. Максу Эрнсту мало холстов — он пишет на стенах, на потолке, на дверях, преображая дом Элюара. Луи Арагон писал о работах Эрнста: «Это апокалиптические пейзажи, невиданные места, пророчества. Он переносит вас на другие планеты, в другие эры, к огромным вулканическим лианам, огромным угольным пустошам». 

Вся компания, зависшая между ДаДа и нарождающимся сюрреализмом, практикует коллективные сеансы вхождения в транс. Жена Бретона вспоминала об этих встречах так: «После каждого сеанса чувствуешь себя настолько растерянной и разбитой, что обещаешь себе больше этим не заниматься, а на следующий день хочется только одного: снова очутиться в этой катастрофической атмосфере, когда все с тоскливой тревогой протягивают друг другу руки». «Кто такой Макс Эрнст?» — спрашивал во время сеанса Бретон у поэта Десноса. «Водолаз и испанская грамматика», — отвечал тот, находясь в трансе. Атмосфера в тесном кругу единомышленников постепенно накаляется: Тцара ссорится с Бретоном, а потом мартовским днем 1924 года неожиданно исчезает Элюар, прихватив отцовские 17 тысяч франков. Друзья в восторге: поступок Элюара напомнил бегство самого любимого их поэта — Артюра Рембо. От Галы, оставшейся без средств к существованию с маленькой дочерью, все отворачиваются. Однако Элюар быстро сдается и пишет жене письмо с просьбой приехать к нему на Таити: «Только ты мне дорога, я люблю только тебя. Я никогда никого, кроме тебя, не любил». Они воссоединяются в Сайгоне, Галу туда сопровождал Эрнст. После совместного восточного путешествия троица возвращается в Париж и делает вид, будто ничего не произошло. Тем временем Бретон готовит к выпуску «Манифест сюрреализма».

Птицы, лес и «Естественная история»

Смутные предчувствия нового художественного языка наконец получили название — сюрреализм, «новый способ чистой выразительности». Само слово придумал еще в 1917 году Гийом Апполинер — термин родом из его «сюрреалистической драмы» «Груди Тересия». «Сюрреализм — диктовка мысли вне всякого контроля со стороны разума, вне каких бы то ни было эстетических или нравственных соображений», — формулирует Бретон в манифесте то, что уже начал визуализировать Эрнст. На эрмитажной выставке мы видим, в плену каких образов находится художник. Например, лес — воспоминание о мрачных деревьях, которые росли вокруг родительского дома. Кстати, для сюрреалистов лес — символ воображения. Птица, часто с человеческой головой или чертами, тоже привет из прошлого. Когда Эрнсту было 15 лет, умирает его любимый попугай Хорнбом, и в тот же день появляется на свет младшая сестра. В сознании юного Эрнста эти два события алогически связываются — ему кажется, что питомец переродился в ребенка. Миф о собственном детстве и травмах, явно вдохновленный трудами Фрейда, Эрнст сформулирует в воспоминаниях уже в 40-е годы, после эмиграции в США.  У повзрослевшего художника появится птицеобразное альтерэго — Лолпоп — существо, контрабандой проникающее из мира бессознательного в сознание. Теме птичьего в работах Эрнста была посвящена целая выставка аукциона Sotheby’s в Лондоне два года назад.

После возвращения из Азии Эрнст снимает мастерскую на Монмартре, Элюар помогает ему деньгами и покупает его картины — художник все еще не известен и плохо продается, к тому же живет по поддельным документам. Однако в 1925 году происходит несколько важных событий — первая выставка сюрреалистов и «открытие» техники фроттаж. Сам Эрнст писал, что изобрел метод дождливым днем 10 августа 1925 года, когда он рассматривал потертый пол номера в отеле на берегу атлантического побережья Франции. Текстура напольного покрытия вдохновила художника — он положил листок бумаги и начал натирать лист графитом. Для Эрнста фроттаж — не просто техника, но аналог «автоматического письма». С помощью него он создает 34 графических листа книги «Естественная история»: в ход шли текстуры листьев, веревок, металлических сеток, рассыпанных хлебных крошек. Если бы Эрнст жил сейчас, то наверняка его любимым развлечением стало бы наложение текстур в фотошопе, но в 1925 году приходилось прибегать к алхимическим танцам с графическим бубном. Среди знаковых образов серии — изображение глаза, прожилки белка которого спроецированы с прожилок листика дерева.

Белфортский Лев, Петушиный смех и Эраст Фандорин

Выставка в Главном штабе, где собраны «книги художника» из собрания известного коллекционера Марка Башмакова, называется «Алхимия образа». Идти на нее нужно обязательно — кураторы не только показывают десятки книг 20-70-х годов, но и раскрывают тайны «кухни» художника, его алхимической лаборатории. Макс Эрнст умел остроумно препарировать популярную визуальную культуру прошлого — иллюстрированные журналы и бульварное чтиво, чтобы переработать их в романы-коллажи, комиксы без текста. Всего художник выпустил 3 подобных издания. В 1934 году выходит последняя такая книжка — «Неделя доброты или 7 смертных грехов». Выражение «Неделя доброты» отсылает к истории сотворения мира, но на самом деле Эрнст позаимствовал его у благотворительной организации. Книга устроена так: 182 коллажа (созданные всего за 3 недели) разбиты на 5 тетрадей — по одной на каждый день недели, правда четверг, пятницу и субботу объединили под одну обложку. Каждому дню соответствует элемент, например, воскресенье — грязь, а среда — кровь. Кроме элемента есть еще и пример — то есть тема, которая задает тон всему «дню»: Белфортский Лев, Драконов двор или Петушиный смех. «Что за сюр?» — скажете вы. Почему гражданин с головой орла втыкает нож в пятку голой одноногой дамы, которая парит над брусчаткой? Никаких пояснений и готовых решений Эрнст, слава богу, не дает.

Еще больше сбивают с толку эпиграфы. Например, из произведения Альфреда Жарри, поэта-асбсурдиста конца 19 века, которого сюрреалисты заново открыли для себя в 20-е годы. «Горностай – очень грязное животное. Он сам себе замечательная простыня, но, не меняя белья, он стирает его с помощью языка». Как он делал эти коллажи? Например, брал иллюстрацию с застывшей в драматической позе девушкой из романа Адольфа д’Эннери «Мученица» и добавлял фигуру ангела с гравюры Гюстава Доре к поэме Джона Мильтона «Потерянный рай» — сюрреалистический коллаж готов. Стилистику Эрнст выдержал блестяще, поэтому с первого взгляда не заподозришь, что почти каждая картинка составлена из 4-5 других. «Какое важнейшее завоевание коллажа? Мощное вторжение иррационального во все сферы искусства, поэзии, науки, в моду, в частную жизнь отдельных людей и общественную жизнь народов», — писал художник в 1936 году. Но при чем тут популярная в 2000-е серия детективов Бориса Акунина о сыщике Эрасте Фандорине? Дело в том, обложки черных книжек украшают как раз иллюстрации из «Недели доброты». Наверняка эта история понравилась бы Эрнсту: иллюстрации к массовой литературе конца девятнадцатого века стали иллюстрацией детективов из века двадцатого.

«Макс Эрнст.Парижские годы»
Двенадцатиколонный зал, Новый Эрмитаж
до 18 августа

«Алхимия образа. Книги Макса Эрнста из собрания Марка Башмакова»
Главный штаб
до 15 сентября