Семь лет «Собака.ru» в январском номере рассказывает о горожанах, переживших блокаду Ленинграда. Самый титулованный российский дирижер, художественный руководитель Большого симфонического оркестра имени П. И. Чайковского начинал музыкальную карьеру как баянист в годы войны, а окончательное признание на родине получил после триумфа в Вене.
К началу блокады вы были девятилетним ребенком. Каким в вашей памяти остался довоенный Ленинград?
Мы жили на окраине, район назывался «Пороховые» — помню, что из центра города туда ездил десятый трамвай. У нашей семьи был деревянный дом, и во время блокады мама отдала одну комнату под школу: получилось, что я учился в своем доме. Но какая же эта была учеба? Вот в довоенное время летом я любил купаться, недалеко от дома протекала река. Папа часто играл нам на баяне, его друг — на гитаре. Перед войной мне нравилось наблюдать за духовыми оркестрами, они часто ходили по улицам, играли марши. Я бежал сзади и пытался изобразить что-то похожее на дирижирование.
Какая музыка у вас ассоциируется с детством?
Сирена. Страшный, зловещий звук сирены запомнился на всю жизнь. Во время блокады мы жили дома, практически не выходя на улицу — фашисты без конца бомбили город. Ночью прятались, а если бомбежка была днем, мы с моей бесстрашной мамой шли тушить фугасные бомбы: брали их еще горячими, клали в песок или в воду.
Наверное, выходить на улицу в любое время было опасно?
Не просто опасно. Папа запрещал моей тогда уже взрослой сестре ходить на вызовы к больным — поскольку врачей съедали. Жизнь была страшной. Мы вынуждены были искать отходы по помойкам, питались последними кошками, которые еще жили в продуктовых магазинах — мне самому приходилось искать их. Вскоре и они закончились. До сих пор не могу понять, как мы выжили. Мой отец работал инженером на заводе, и поэтому мог добывать этиловый спирт, чайную ложку которого разводил нам с сестрой на стакан воды — средство работало как поддерживающий витамин. Дома мы делили выдаваемые крохи хлеба по весам: всем полагались разные граммы, и я, мальчишка, так озверел, что не позволял кому-то перевесить хлеб.
Вы ведь играли на баяне раненым в госпиталях.
Это было уже после блокады, к тому времени я немного подучился: играл «Польку» Рахманинова, иногда что-то напевал. А баян мне вручила сама судьба. Когда появилась «Дорога жизни» и зимой 1942 года нас погрузили в поезд, чтобы эвакуировать к Ладожскому озеру, на первой же станции Войбокало немецкие самолеты разбомбили состав. Всех нас взрывной волной разбросало в разные стороны. Я был маленький, навзрыд плакал, искал родных. Мы до вечера не могли найти друг друга, но, слава Богу, встретились. Потом милиционер привел нас к пожарищу и сказал: «Забирайте, если есть ваши вещи, пока они не сгорели». Вдруг сквозь едкий стелющийся дым наверху я увидел папин баян — нетронутый.
Профессионально вы стали учиться музыке после возвращения из эвакуации?
Да, пока мы были в Муроме, я играл только по слуху. В Ленинград мы вернулись в 1948 году. В Музыкальное училище имени Мусоргского меня приняли с трудом, ведь я не знал нотной грамоты. Но все же взяли. Я начал учиться по классу баяна и уже на втором курсе стал заниматься дирижированием. Я всегда мечтал попасть в Консерваторию, но в Ленинграде не было факультета народных инструментов, поэтому пришлось ехать в Москву. Поступил в Институт имени Гнесиных, продолжил учиться игре на баяне, выступал как солист, даже ездил с баяном на фестиваль в Вену. Но дирижирование никогда не оставлял и, получив эту профессию, сначала 15 лет руководил Оркестром русских народных инструментов.
Как у вас получилось стать симфоническим дирижером — для «народника» это же невероятный поворот в судьбе?
Я поступил в аспирантуру Московской консерватории в класс оперно-симфонического дирижирования к великому Лео Гинзбургу. Окончил ее, и в 1974 году всесильный глава Телерадиокомитета Сергей Лапин неожиданно предложил мне возглавить Большой симфонический оркестр Всесоюзного радио и Центрального телевидения. С тех пор я руковожу им вот уже 45 лет. Мою жизнь трудно объяснить: в ней было множество препятствий, катастроф, я не знаю, как выжил в войну и блокаду. Наверное, судьба и божья помощь, вера в меня моей жены Ольги Ивановны (Ольга Доброхотова — известный музыковед. — Прим. ред.). В свое время меня очень поддерживали Евгений Мравинский, Георгий Свиридов, а Сергей Лемешев написал в газете «Правда» статью о том, что появился новый Орфей. В России меня окончательно признали только после успешного контракта в Австрии, где с 1997 по 2005 год я занимал пост главного дирижера Венского симфонического оркестра.
Минувшим летом вы в Петербурге дирижировали в память о блокаде исполнением «Реквиема» Верди. Вы сами выбрали это произведение?
Нет, ко мне обратились уже с готовой идеей. Мой выбор был бы трудным: с блокадой, кроме сирены, у меня ассоциируется вся классика. У нас дома висел репродуктор, через который транслировали музыку Бетховена, Чайковского, Шостаковича. «Реквием» Верди я когда-то исполнял в Швеции с Лучано Паваротти на стадионе, это произведение — одно из самых глубоких и пронзительных в истории музыки. 22 июня в Петербурге я дирижировал исполнением «Реквиема» на русском языке: не уверен, что это правильно, все же предпочитаю сохранять оригинал. Хотя текст в переводе, конечно, становится понятнее людям, а он невероятно созвучен событиям страшных блокадных лет, трагическая память о которых обязательно должна передаваться новым поколениям.
Текст: Сергей Буланов
Фото: Георгий Кардава
Комментарии (0)