Церковь по проекту Растрелли, Лионский зал и апартаменты Николая II – директор ГМЗ «Царское Село» Ольга Таратынова об открытии десятилетиями недоступных интерьеров

Вы открываете для посетителей в Екатерининском дворце церковь Воскресения Христова, которая в значительной степени уцелела во время войны, но при этом десятилетиями была закрыта для посетителей. При ее реставрации вновь, как и ранее в Агатовых комнатах, использован метод консервации — в чем он заключается?

Три страны гораздо больше других пострадали во время Второй мировой войны: огромные дворцы и особняки были почти полностью сожжены и разрушены в Польше, России и Германии. И эти страны просто вынуждены были идти по пути воссоздания памятников практически из ничего и максимально близко к оригиналу. Так у нас возникла ленинградская школа реставрации, которая опиралась на научные исследования, довоенную иконографию, но также и на широкое использование аналогов, при котором открывается широчайшее поле для фантазии авторов проектов. Например, во всех дворцах черно-белые фотографии залов были сделаны от окон — соответственно, стена с окнами почти нигде не видна. А значит, ее вынуждены были «сочинять» архитекторы-реставраторы. Решение о том, какой будет та или иная деталь, диктовал уровень их образованности и компетентности. Наши мастера научились творчески воссоздавать погубленные, разоренные, сгоревшие интерьеры — но ведь они получались, в общем, довольно субъективными. При этом про Янтарную комнату можно точно сказать, что она сейчас лучше, чем прежняя: перед войной планировалась ее реставрация, потому что она была в не очень хорошем состоянии, местами осыпался янтарь. Но все же Янтарная комната — это копия в натуральную величину! Конечно, для любого музейщика главное — подлинники. И в нашем музее это Агатовые комнаты и церковь Екатерининского дворца.

Вся же остальная Европа, менее разрушенная, пошла по пути консервации, и в 1964 году появилась Венецианская хартия, в которой довольно четко прописано, что никаких дополнений в памятниках либо не должно быть вообще, либо они должны быть сделаны в другом материале, чтобы визуально отличаться от оригинала. В последние годы мы стали пристально смотреть на то, как реставрируются памятники в Италии, Англии, Франции, и учиться у них, хотя влияние ленинградской школы реставрации по-прежнему огромно и реставрационные организации ориентированы на нее. В Агатовых комнатах, которые в значительной степени уцелели в годы войны, мы впервые в Царском Селе применили такой европейский подход к реставрации, сохранили аутентичный интерьер. На деньги РЖД мы вдумчиво, спокойно и тщательно провели все необходимые работы и получили престижную премию Europa Nostra в номинации «Сохранение наследия» за лучшую реставрацию 2013 года, чем очень гордимся: Европа признала, что мы умеем не только воссоздавать, но еще и реставрировать. В церкви Екатерининского дворца мы продолжаем использовать концепцию консервации. Правда, доля утрат в ней значительно больше, чем в Агатовых комнатах, — около 30%. И здесь мы старались не прибегать к аналогам: скажем, делая парную фигурку путти, мы опирались на единственный сохранившийся оригинал и новую фигурку делали в резьбе, без позолоты. Пока новое светлое дерево довольно резко контрастирует со старым золотом, но пройдет буквально год-два — и оно потемнеет, приобретет красивый оттенок и будет сочетаться со старыми элементами. 

А в первые послевоенные десятилетия у реставраторов руки до церкви не доходили и потому, что она считалась хорошо сохранившейся, и потому, что советская власть вообще не слишком заботилась о культовых сооружениях?

Да, считалось, что церковь — последнее, за что стоит браться. А ведь нужно понимать, что это подлинный Франческо Растрелли — его интерьеров сохранилось очень мало. Церковь дважды горела в XIX веке, и Василий Стасов ее восстанавливал — его дополнения из папье-маше мы легко отличали в процессе реставрации от деревянной резьбы периода Растрелли. Дело в том, что в то время на серебро было принято класть золото: тогда еще не знали, что серебро дает такие соли, которые проступают через золото на поверхность. В самом начале реставрации вся позолота в церкви была покрыта черными как уголь полосами. Мы создали в помещении оптимальный температурно-влажностный режим, там работает кондиционер, условия стали получше — но и сейчас опасаемся, что серебро со временем будет проявляться. 

Лионский зал, который будет открыт к лету, вы сравниваете по красоте с Янтарной комнатой. Почему?

Да, это, действительно, зал неописуемой красоты, который продолжает анфиладу Антикамер за Большим залом. Сочетание ляпис-лазури, панелей из глубокого синего лазурита, ярко-желтый шелк «золотой бутон» (lampas bouton d’or Louis XVI) на стенах. Надо сказать, эта реставрация — результат наших продуманных усилий по привлечению меценатов. Мы еще несколько лет назад привели зал в порядок, положили паркет, не копирующий исторический, покрасили стены в ярко-желтый цвет, поставили отделанный лазуритом сохранившийся мебельный гарнитур, созданный к 25-летию бракосочетания Александра II и Марии Александровны, повесили люстру на 96 свечей со вставками из лазурита и с монограммой императрицы «МА» и решили, что будем заманивать инвесторов. Включили зал в экскурсионный маршрут, показывали посетителям копию старой акварели и говорили, что ищем деньги на реставрацию. И вы знаете, заманили! Благотворительный фонд «Транссоюз», с которым мы ранее сотрудничали по Агатовым комнатам, предложил сделать дверные порталы с лазуритом и золоченой бронзой, каждый из которых стоит пять миллионов рублей. И сделал — они были первыми, и мы им очень благодарны. А затем так получилось, что путем проведения конкурсов и очень внимательной проверки смет нам удалось сэкономить немного денег из тех средств, которые ПАО «Газпром» предоставило музею на реставрацию церкви, — кстати, представители компании сказали, что первый раз видят, чтобы от выделенных на благотворительность средств что-то оставалось. (Смеется.) Я предложила главе «Газпрома» Алексею Борисовичу Миллеру несколько проектов реставрации, на которые эти деньги можно было бы потратить. Он выбрал Лионский зал, созданный Чарльзом Камероном для Екатерины II. Но и этих средств нам не хватало на страшно дорогой шелк для обивки стен, и тут на помощь пришел французский партнер «Газпрома» — компания Engie, которая нашла в Лионе действующую фабрику — преемницу той мануфактуры, на которой шелк в свое время был выткан, и полностью оплатила его производство по сохранившимся образцам. Теперь шелк лежит у нас, ждет своего часа, чтобы занять место на стенах Лионского зала. Я вам откровенно скажу: этот зал действительно будет конкурентом Янтарной комнате — он очень красивый. Пожалуй, еще он может сравниться с Малахитовой гостиной Зимнего дворца — в России сложно найти другие интерьеры, где были бы использованы полудрагоценные камни в таком объеме.

Ну а дальше будем углубляться в сторону Зубовского флигеля — у нас ведь еще не восстановлены личные апартаменты Екатерины II. Сейчас мы используем эти помещения для выставок — других у нас просто нет. Когда получится воссоздать Китайский театр, появятся новые экспозиционные площади в нем. 

Я вижу у вас в кабинете макет этого театра в Александровском парке. Кто разработал этот проект реставрации?

Архитектурное бюро «Студия 44» Никиты Игоревича Явейна. Еще когда я пришла сюда на работу в 2008 году, этот вопрос уже ставился в качестве одного из первоочередных, причем воссоздавать предполагалось именно театр в чистом виде с историческими интерьерами. И я задумалась о функции этого здания: Пушкин — город маленький, содержать репертуарный театр можно только за счет петербуржцев, а они сюда не поедут. К тому же в этом случае придется создавать постоянную дирекцию театра, а это уже не совсем музейная деятельность. Николай II с дочерьми в последний раз смотрел спектакль в Китайском театре в феврале 1913 года — это был балет «Дочь фараона». Материалов у нас крайне мало: шесть черно-белых фотографий — и все.

То есть внутри театра будет современный интерьер?

Мы, конечно, будем элементы китайщины внедрять в него — хотя бы в качестве намека. На первом этаже будет открытое хранение фонда костюма и ткани. На втором разместится большой зал-трансформер площадью 600 квадратных метров, в котором можно будет показывать выставки, а превращая его в амфитеатр, проводить конференции, спектакли, да и просто общие собрания нашего коллектива: у нас более 800 сотрудников, и вместе нам собраться сегодня просто негде. Сейчас проект находится на согласовании в Госэкспертизе, а затем мы начнем искать деньги на его реализацию, два миллиарда рублей минимум, — думаю, в 2021 году сможем начать работы. Самая большая проблема, которую мы сразу даже не осознавали, — полное отсутствие в здании любых коммуникаций. Электричество, воду, канализацию, оптоволокно нужно подводить, предварительно укрепив стены и запустив внутрь археологов: у меня есть большие надежды, что там найдутся в земле хотя бы частично и фарфоровые камины, и люстры в китайском стиле, которые обрушились во время пожара при отступлении советских войск в сентябре 1941 года. 

Реставрация продолжается и в Александровском дворце, где вы планируете открыть первые залы для посетителей в этом году.

Три парадных зала были сделаны в 2010 году к трехсотлетию Царского Села, и сейчас они законсервированы. Восстанавливаем помещения в левом крыле дворца, где жила семья Николая II, причем с 1905 года это была официальная царская резиденция. Как и сто лет назад, сразу после революции, наибольший интерес у посетителей вызывают именно императорские апартаменты — людям интересно, на чем царь спал, где он ел. Например, мы воссоздаем так называемую Мавританскую уборную — ванную комнату Николая II. Она была полностью уничтожена, но мы нашли при раскопках фрагменты очень красивой изразцовой плитки, которой она была отделана, и по ним восстанавливаем цветовое решение. В этом году надеемся открыть первые восемь помещений. Скорее всего, будем вынуждены организовать ограниченный доступ во дворец — по предварительной электронной записи. Всего в этом крыле отреставрируем 14 помещений, которые полностью откроем в следующем году. А в правом крыле Александровского дворца разместятся выставочные залы, помещения для конференций, фонд литературы Романовых — документов о царской династии, которые мы сейчас активно собираем. 

По соседству с Александровским дворцом ведутся еще и работы на бывшей царской ферме.

Мы их сейчас приостановили: нужно скорректировать документацию, потому что она сделана в ценах 2014 года, за которые сегодня уже никто из подрядчиков не соглашается с нами работать. Пока мы делаем самое необходимое на собственные деньги музея — благоустройство, отвод воды с территории. Глобальные работы, я думаю, начнутся в конце этого года. Планируем создать на бывшей ферме комплекс, где люди смогут кататься на лошадях — и верхом, и в каретах, открыть кафе, небольшую гостиницу, экологический детский центр и мини-зоопарк. Неподалеку от фермы находится Пенсионерная конюшня, которую мы тоже собираемся реставрировать, с кладбищем царских лошадей — единственным в мире. Конюшни эти были созданы Николаем I в 1827 году для лошадей «собственного седла Их Величества», которые сослужили императору службу. На надгробных мраморных плитах, как сохранившихся, так и заново сделанных в 2010 году на средства французского мецената Жан-Луи Гуро, — имена императорских лошадей: Лами Александра I (на ней император въехал в Париж после победы в Отечественной войне 1812 года), Флора Николая I, Коб, на котором царь Александр III объезжал войска. 

ГМЗ «Царское Село» посещают четыре миллиона человек в год, но, как показывают недавние события на выставке Куинджи в Третьяковской галерее, много людей — не всегда хорошо для сохранности экспонатов. Как соблюсти баланс между высокой посещаемостью и интеллектуальной наполненностью экспозиций? Как не превратить пригородные дворцы в царские Диснейленды для китайских туристов?

Когда мы открыли Янтарную комнату в 2003 году к трехсотлетию Петербурга, мы получили новые проблемы — теперь это бренд, ради которого к нам приезжает до 70% посетителей. Это удивительное свойство человеческого ума — ожидать некоего вау-эффекта и следовать по кем-то заданным реперным точкам. Во всех главных музеях мира есть такие поэтажные планы, на которых показаны эти обязательные для посещения точки. И люди, чтобы не терять время, сразу бегут в Лувре туда, где стоит Ника Самофракийская, где висит «Джоконда», проходя мимо ничуть не менее значимых шедевров: им обозначили путь, и они рады минимизировать свои мозговые и физические затраты, чтобы просто поставить галочку о том, что и здесь они были, и это видели.

Мы, с одной стороны, с тихим смирением воспринимаем толпы туристов, которые на нас сваливаются каждый год, а с другой стороны, очень озабочены этим. И мы были первыми в Петербурге, кто столкнулся с таким наплывом посетителей, испытав тревогу и озабоченность по этому поводу, — не Петергоф, не Эрмитаж, именно мы. Например, Петергоф в год посещает еще больше людей — пять с половиной миллионов, но туда все же приезжают, чтобы в первую очередь пойти в парк. И это понятно: таких фонтанов нет больше нигде в мире, и это главная достопримечательность Петергофа, его бренд. Дворец там десерт, который пробуют далеко не все. В петергофском парке и тридцать тысяч посетителей единовременно не проблема. Эрмитаж в десять раз больше по площади. А к нам идут на Янтарную комнату в наш очень узкий дворец с двумя анфиладами залов.

Как решать эту проблему?

Я убеждена, что многим музеям в ближайшие годы придется ограничивать поток посетителей, вводя предварительную электронную запись. Мы сейчас рассчитали, сколько людей можем безопасно принять в нашем дворце, чтобы они дышали свободно, — 950 человек в час, из которых 150 составляют наши сотрудники. Поэтому в очереди летом можно ждать входа 4 часа. И мы рассчитываем четко, сколько человек находится в музее, управляя этим процессом. Не можем пустить больше, потому что это губительно и для посетителей, и для интерьеров, и для экспонатов. Есть фотографии трехлетней давности в нашей узенькой анфиладе, когда мы еще так строго не отслеживали количество посетителей: ты видишь море голов, и каждая щелочка заполнена лицами, в основном китайскими. Кстати, теперь у нас нет посторонних китайских гидов — это были чуть ли не официанты из ресторанов, которые рассказывали туристам что хотели. Все китайцы идут по дворцу с аудиогидами, в которых записан наш текст на китайском языке, а мы даем только сопровождающего, который ведет группу. И мы первыми начали внедрять такое новшество, которое сейчас все крупные музеи постепенно начинают подхватывать, — это аудиогиды, на которых записана одна экскурсия на девяти языках. В результате в одной группе могут быть и китаец, и иранец, и испанец, и русский — все слушают один текст, двигаясь с одной скоростью, что очень удобно.

Событием прошлого года стала выставка «Хранить вечно» в ЦВЗ «Манеж», которой четыре пригородных дворца-музея отметили свое столетие.

Как мне кажется, уже сама по себе фраза «история музея за сто лет» навевает дремоту на любого не погруженного в тему человека. Ну, понятно, думает он: революция, война, потом возрождение… А там столько нюансов! Такие судьбы, характеры и сюжеты! Сотрудники всех четырех пригородных музеев провели огромную работу: они сидели по вечерам, готовили материалы, на основании которых Андрей Могучий, Вера Мартынов и их команда создали сценарий и сценографию. Мы их загрузили огромным количеством информации, они предприняли мозговой штурм, и получился очень хороший синтез театрального и музейного. Любая выставка должна быть ориентирована не только на интеллектуалов и коллег из других музеев, а прежде всего на человека, который приехал к нам из Оленегорска или Сан-Франциско, может быть, один раз, — а таких посетителей, например, в нашем музее 80%. Им нужно дать прежде всего нечто эмоциональное, не забывая при этом и о просветительском аспекте. В процессе нашей подготовки к этой выставке мы сами для себя заново открыли ярчайшие личности музейщиков, о которых далеко не все знали: всплыли эмоции, страдания, столкновения фигур из разных пригородных музеев. И из этого кажущегося скучным сюжета, связанного с перечислением дат и фамилий, команде Могучего удалось сделать очень яркий, живой рассказ, прочитанный голосом Алисы Бруновны Фрейндлих, — это было очень удачное попадание, просто бальзам на сердце для любого петербуржца. Я горжусь тем, что люди узнали много новой информации и получили сильную эмоциональную встряску, видя в финале экспозиции обломки статуй или колонн из наших фондов. Особенно порадовало, что на «Хранить вечно» было очень много молодежи — потому что использовался язык, на котором говорит новое поколение. Мы ведь в музее все знаем о том, как надо работать с людьми в возрасте от 5 до 18 лет или от 40 до 70. А вот как взаимодействовать с теми, кому от 18 до 25 лет, — для многих вопрос. В этом проекте язык для общения с ними, мне кажется, найден. Думаю, будущее именно за такими историями.

А как музейщики приняли этот проект? Я видел работников пригородных музеев, которые выходили из «Манежа» со слезами на глазах.

Реакция была неоднозначной. Некоторые упрекали организаторов в том, что на «Хранить вечно» было мало подлинной экспонатуры — понятно, что любая выставка ценна прежде всего оригинальными вещами, потому что они несут определенную энергетику. Согласна, что копия не так интересна, не так эмоциональна, как подлинник. 

А как и почему вы вместе с директорами трех других пригородных дворцов-музеев вообще пришли к решению праздновать столетие совместно?

Идея театрально-музейного юбилейного проекта возникла во время разговора директора ГМЗ «Павловск» Веры Дементьевой с Даниилом Граниным. Она его хорошо знала — как, впрочем, и все мы. Даниил Александрович, несмотря на солидный возраст, был очень креативный человек, с чрезвычайно живым умом, полным отсутствием снобизма. Вера Анатольевна предложила отмечать юбилей вместе, и мы с коллегами из Гатчины и Петергофа ее в этом поддержали — ну зачем каждый варил бы в своем углу свою похлебку? Есть нюансы, но мы все похожи по стилистике, по структуре, по вехам истории. В общем, все получилось. Единственное «но», которое замечают все, — то, что выставка не была логически закончена. Огромный период послевоенного восстановления дворцов почти не был отражен.

Андрей Могучий говорил о том, что у его команды не хватило времени, сил и средств на второй этаж «Манежа», где должна была быть показана послевоенная история пригородов. И он резонно замечал, что мало кто мог бы выдержать еще полтора часа прогулки с аудиогидом. Может быть, есть смысл устроить с той же командой «Хранить вечно — 2» — рассказ о реставрации дворцов?

Вообще, это было бы очень интересно. У нас, например, хранятся огромные картоны для плафона Большого зала Екатерининского дворца, есть вылепленные в пластилине модели для Янтарной комнаты — все это потенциальные экспонаты для такой выставки. История реставрации и внешне эффектна, и любопытна разными сюжетами. Я прекрасно помню легендарных реставраторов, которых видела во дворце, приезжая в Пушкин как представитель КГИОПа (Комитет по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры. — Прим. ред.). Они обитали на верхних ярусах огромных лесов в парадных залах, целой командой расписывая огромные плафоны. Вели большую подготовительную работу, вникая в стиль конкретного художника, изучали его художественные приемы, читали книги. И в результате плафон площадью 800 квадратных метров, где каждый расписывал свой участок, смотрелся как работа одного мастера.

А сразу после войны будущий главный архитектор проекта восстановления Царского Села Александр Александрович Кедринский и его коллеги, тогда еще молодые люди, работали без отопления, в ватниках. Чтобы не тратить время и силы на спуск по ярусам лесов, они и обедали прямо на них — еду приносили с собой в свертках. Это были абсолютные бессребреники, которые трудились за копейки, жили очень скромно, — сейчас они были бы миллионерами, а тогда как-то не принято было говорить о деньгах. Они работали ради идеи — и это то, чего не хватает сейчас многим реставраторам. Петергоф и Павловск давно восстановили, а мы и Гатчина шли за ними вслед, и на нас деньги кончились вместе с развалом Советского Союза. Между тем у нас следы войны еще очевидны, нужно возрождать некоторые павильоны, не восстановлена одна пятая часть интерьеров дворца. Предыдущий директор музея Иван Петрович Саутов добывал деньги всеми возможными способами, например привлек средства немецкой компании «Рургаз» для воссоздания Янтарной комнаты.

Где учится ваша с Иваном Петровичем дочь?

Изучает китайский язык в Высшей школе экономики — сидит по вечерам, зубрит, весь дом завален иероглифами. Я вообще не понимаю, как человек может по собственной воле учить китайский язык. Но она сама его выбрала, и ей очень нравится.

Я правильно понимаю, что в 2008 году, когда умер Иван Петрович Саутов, сотрудники ГМЗ сами инициировали ваше назначение сюда? Вы были тогда первым заместителем председателя КГИОПа, но все же их шаг выглядит неожиданным.

Да, они написали коллективное письмо в Министерство культуры. Я, честно говоря, о нем даже не знала, потом они мне рассказали об этом. Но, поскольку желающих на это место было много, я сказала: «Ребята, ну что вы, даже не трудитесь! Это вряд ли возможно!» У музейщиков нет национальности, во всех странах это люди с определенным диагнозом в хорошем смысле слова: они совершенно искренне, иногда до фанатизма любят свой музей, защищают его и пытаются сделать лучше. Сотрудники очень любили Ивана Петровича, до сих пор практически в каждом кабинете вы увидите его портрет. Они понимали, что я неплохо знала музей, в свое время курировала Пушкинский район в КГИОПе. Для меня было полной неожиданностью, когда мне позвонил тогдашний министр культуры Александр Авдеев и предложил подумать об этой должности. Я подумала и согласилась.

Довольны решением?

Здесь много плюсов. И, наверное, я вовремя ушла из КГИОПа, где трудилась 27 лет: изменилось законодательное поле, стало меньше творческого участия его сотрудников в процессе реставрации. А в музее ты можешь «руками пощупать» результаты своей деятельности. Видишь, как из руин поднимаются воссозданные павильоны, возрождаются интерьеры — для всех нас в музее это праздник, все ходят окрыленные. Можно реально ощутить движение вперед.

Текст: Виталий Котов

Фото: Алексей Костромин